Глаза я на сей раз не поднял. Сказал, что и это пока не то, что вот нашел, наконец, пусть она смело пишет!
«Между Тебризом и Ардебилем местные жители не знают огородного чучела, оно незнакомо им. Голые дети целый день проводят под палящим солнцем, отгоняя от садов и полей прожорливых птиц: шум здесь стоит адский — бьют в барабаны, колотят в тазы, крутят трещалки… Здесь можно заработать крупный алмаз, если поставишь на поле обыкновенное пугало».
— Господи, что вы читаете? — вскричала она.
Я резко поднялся и стал ходить вокруг кресла.
Я стал говорить, что так не могу, так у нас не пойдет — я человек обстоятельный, должен войти в тему по своей особой системе. А она слишком нетерпелива, она уводит мысли мои таким поведением в сторону. А мысли эти являются сокровенными, и я бы предпочел сначала поговорить о них.
— Вот доктор Ашер все время сравнивает нашу затею чуть ли не с Исходом египетским, а меня самого — с Моше-рабейну! — и тут я вспомнил, как говорил ребе Вандал. Он говорил, что душа Моше, — это душа Ноаха[22] в другой инкарнации. И объяснял почему: за то, что Hoax во время Потопа спасал только свою семью, не заступившись за всех людей своего поколения, эта душа, родившись позже, тащила из рабства сорок лет огромный народ и как бы себя искупила… И я ему верю, ребе Вандалу, он был каббалистом, и тайны душ ему были доступны, поэтому и прилип я к нему, готов был идти за ним хоть на край света. Ведь если вдуматься: всю жизнь я старался что-то в себе исправить, улучшить свою породу! Так старался, что дым из меня валил, дым из души моей, как из печки..
— Господи! — перебила она. — Битый час вы мне талдычите про Моше-рабейну, про Ноаха… Элементарнейшая гематрия[23], мы все это со школы знаем, в Израиле этим вещам детишек учат. Расскажите лучше про полигоны Южного военного округа.
Эта настырная баба, эта бесчувственная красотка доводила меня до бешенства, до припадка. Куда она гнала?
— Полигоны, космодромы… Скажите, милочка, а разве спутники там не летают? Не снимают ли все, вплоть до малой былинки, — со спутников это не видно? Ну что мы видеть могли, тащась глубоко под землей? Ну был у нас счетчик Гейгера, был Гейгер, да! Ну трещал он у нас под землей… — Я вытер обильный пот, умолк на минуту. — Не торопите, дайте сосредоточиться, я все припомню, обещаю вам, и пусть мой пергамент вам не покажется таким уж наивным! В этом пергаменте особая сила и тайна, никем еще не разгаданные. Это вам, человеку строгих фактов и голой информации, он кажется глупым, но есть — я абсолютно уверен — в Иерусалиме люди, которые сочли бы за счастье видеть его и послушать! Вот им я его и отдам, они придут за ним сами… Да, так что я хотел сказать? Пройдет много лет, вы слышите? Пройдет сто, пройдет двести лет, и станет Израиль «горою мира, империей истины», как выражался Хилал Дауд, — кто вспомнит тогда полигоны, ядерные испытания? Поверьте — никто! Зато нас не забудут, это я вам обещаю. И спросят потомки, а почему они шли, что за идею несли эти странные Одиссеи, эти безумцы? И еще спросят: исправил ли душу свою Каланчик, искупил ли походом свои грехи? Видите, на столе моем филактерии, талит, молитвенник — я каждое утро молюсь, прошу Бога очистить меня. А толку-то что? Был похотливым ослом, да им же и остался. Какой я Моше, будь я неладен, малюсенькой похоти не изжил. Она видится мне со скалу — так и уйду на тот свет! Но там она будет с булавку… Так мудрецы Талмуда толкуют, вы это, конечно, слышали, тоже в школе учили: когда человек является на тот свет, то один и тот же грех видится ему по-разному. Если в этой жизни ты сладил с грехом, осилил его, то там, на том свете, увидишь его размером со скалу. И удивишься себе: «И с этой глыбой я сладил?!» Но если не боролся, если внушал себе, что ты слаб, искал себе оправдания, то этот же грех увидишь на том свете величиной с булавочную головку и тоже скажешь: «Горе же мне, с такой козявкой я побоялся бороться?!» Так вот, моя лань, смотрю я на вас и сладить с собой не могу! И бороться с собой неохота! Задвину я, кажется, этот стол к двери, запрусь с вами и лягу в постель.
Угрозу мою она поняла буквально, приняла ее всерьез: я прочертил в воздухе путь моего стола письменного к двери, потом — ее, моей лани, — от кресла к кровати… Ее воображению все и нарисовалось: баррикада у двери, а я по-волчьи, словно ягненка, тащу ее, бедную, в постель.
— Да нет, успокойтесь, я этого не сделаю! То есть сделал бы с удовольствием, но поглядите под потолок! Зрачок видите там? Они наблюдают за нами, ворвутся и помешают.
Глазок ее успокоил, она облегченно передохнула. Однако тревога в нее вселилась. И четкая тяга к порогу тоже. А я одному был рад: по крайней мере кто-то меня выслушивал. И стал продолжать, сам в себе открывая что-то:
23
Гематрия (