— Ну а теперь, Нисим, поговорим о самом важном и сокровенном: знаешь ли ты, с какой идеей носится ребе Вандал? Этот сумасшедший поляк решил увести всю общину в Израиль — ты знаешь, конечно! Но от него все евреи шарахаются, как от чумы, ибо есть в Бухаре бесы, которые крутят им, и это самая страшная нам опасность!
Отец катал на столе хлебные шарики, изредка ей кивал. Голос матери сделался особенно вкрадчив, она сказала ему: «Да разве бы я не пошла? Пошла бы первая, не думая ни минуты, вот в этом кухонном платье — все бы бросила, все к черту! И не я одна, а и все остальные… Давай, Нисим, не станем спешить: еще год, еще два, и все мы там будем!» — страстно шептала она. Отец ей кивал и молчал, отец ее слушал. Она смотрела ему в лицо огромными мечтательными глазами и говорила, опустившись перед ним на колени: «Поедем, Нисим, увидишь, наберись терпения чуточку! С сыном поедем и все имущество с собой заберем — никто не станет чинить нам препятствий! А ребе Птахья так и предсказывал, ты же знаешь, ты же с умными людьми беседуешь?!»
Тут он встал и громко ударил рукой по столу. «Если все твои предки, Ципора, были такие умники, сплошные праведники и пророки, то почему в галуте все они жили? Все, начиная с ребе Птахьи и кончая твоим отцом — хахамом Моше Мосуловым, пусть он здравствует сто двадцать лет! В Месопотамию он ходил — купец Беньямин, в Ливан ходил, в Сирию! К черту на кулички тащил верблюдов своих, а в Иерусалим его не тянуло, ни разу не заглянул даже! По сей день нет никого из Мосуловых в Иерусалиме, даже их духом не пахнет!» — гремел отец и бил кулаком по столу, а от глаз его, мечущих пламень, становилось мне жутко.
— Зато мы, Калантары, только и ждали случая смыться: люди мы бедные, знатностью никогда не кичились! Скажи, Ципора, сыну своему скажи: почему в двадцать четвертом году мы, Калантары, голь да рвань, все, кто сумел, за Аму ушли, а вот из ваших никто даже задницы не поднял? И где теперь Калантары, где они все? В Иерусалиме. Ты это прекрасно знаешь! Целый квартал отгрохали… И я бы с ними ушел, Бог свидетель, да только влюблен был, влюблен, мальчишка, — ты поперек стояла!
Я слушал их, затаив дыхание. Это были петли моей судьбы, моей жизни, это были тайны моих генов — я очень внимательно слушал! Качались чаши во мне, чаши моих весов, и они качнулись туда, где отец, где Калантары, а не Мосуловы.
Отец поднялся, пошел надевать пальто.
— Кастрюли латаю дырявые, живу рабом при рабах! — кивнул злым лицом на меня, кивнул матери. — Хоть этот пускай выбирается! Каким угодно путем: по воздуху, под землей! Хоть черт пусть выносит его на своих рогах — я только приветствовать буду!
Четверть века назад прибыли в Бухару первые эшелоны эвакуированных — истерзанные евреи из Польши. Расселять их принялись, где придется. Заброшенные, разрушенные, веками необитаемые «памятники старины» стали жилплощадью: Чашма Аюб, усыпальница Саманидов, Тима Абдуллы-хана, служившие прежде прибежищем шакалам, лисицам и скорпионам, пришлись весьма кстати… Понятно, что новым жильцам городские власти не позволяли никаких перестроек, но кое-что поощрялось: заменить в полу плиты, вставить выпавшие камни и кирпичи, не нарушая при этом «архитектурной гармонии и замысла зодчих». И вот мало-помалу унылые наши развалины ожили, обновились, а еще через несколько лет — опустели: война закончилась, «поляки» уехали… В одном Чор-Миноре остался лишь кто-то жить: за крепостными стенами, в комнатах-кельях под стреловидными потолками — это мне было известно.
Всю дорогу отец наставлял меня: «Первым делом, Иешуа, ребе вызовет тебя к Торе, ты скажешь биркат а-гомель — благодарственную молитву за избавление. Каждый еврей, избежавший заточения в темницу, перенесший смертельную болезнь, выживший после аварии, операции, землетрясения, даже просто вернувшийся из опасного путешествия, говорит у Торы биркат а-гомель».
Дорогой сюда я только и делал, что повторял за отцом этот маленький текст на иврите и, страшно волнуясь, ничего все равно не запомнил.
Старик Фудым возник из каменной ниши под темной аркой, возник неожиданно, бросившись на отца с упреками:
— Ни капли совести, Нисим! Ни совести, ни благодарности — в такой день хотя бы постарались не опаздывать!