С дядей Ашильди все было ясно — мне явно не повезло. Бухара — город его и моей юности, город наших общих предков, — выпала вдруг начисто у него из памяти. Никаких следов Бухары, следов моего отца, матери… А это уже мое наказание, мне наказание! За что, Господи?!
Пытаюсь проникнуть в дядину душу, прочесть его тайные мысли, а вдруг там расчет? И думаю за него: «Вот явился из Бухары щенок, стал трезвонить на весь Израиль про зверства Калан-паши, про награбленные сокровища… Зачем мне скандалы на старости лет?! А кто он сам, племянничек? Изловлен случайно в пещерах, наша разведка колет его и пытает, а он им глаза порошит: придумал пергамент, ребе Вандала, сионизм придумал в медресе Сам-Ани и шантажирует меня Ибн-Муклой, потому что я ему нужен… „Дядя! — кричит. — Спасите меня, признайте племянником!“ А я вот возьму да прикинусь себе идиотом».
Никак не решаюсь сказать ему это в лицо, прямо при Джассусе, откровенно. Никто ведь меня не спасет, так и сгину никем не признанный, никем не обласканный в родном Иерусалиме… Чего же молчу?! Но эти мысли сменяются вдруг другими — покорными и фатальными: может, так мне и надо, так и должно быть? Это моя расплата в виде выпадения памяти у бедного старика, и должен принять я свою судьбу?! Ведь был же судим на моих глазах Авраам Фудым, судим на земле, и где он сейчас? О, душа его нынче свободна от мрака безумия, все понимает и знает, и в эту минуту, быть может, здесь, в моей палате, читает все наши мысли — мои, дядины, Джассуса и ждет развязки: «Иешуа, дружочек, все к лучшему, все к лучшему!» И все остальные, быть может, здесь, и тоже ждут земного моего суда. И Витя Цева… Нет, у Вити на меня свои обиды, очень серьезные. Его убили по моей вине. Ибн-Мукла так и сказал: «Твои письма убили его!» Витя не может быть в этой палате, он требует для меня другого суда — небесного, ибо скоро, очень скоро будет развязка, будет моя очередь.
Мозги у меня трещат: «Что бы еще придумать? А может, с дядей все обстоит иначе, из области романтической? Может, двое эти любили одну женщину — мою мать, — братья Ашильди и Нисим, а я как призрак пришел из прошлого, разбередил его старые раны, оглушил старика? И знаю, что есть даже такое: от исступленной любви, если оба состоят в разных браках, рождаются у любимых дети, как две капли воды похожие… Вот и вышло у них именно так — у матери моей, у Ципоры, и у этого старика Ашильди. Родная душа, родная кровь! Все правильно, все сходится!»
В эту минуту дядя принялся стаскивать сапоги. Кряхтя натужно, он объяснил доктору Ашеру:
— Нет, он не в плену и не пропал без вести — он убит, сын мой, Иешуа! Я вижу его в гробу, я вижу его в могиле…
Зрелище было дикое, неожиданное: он стал сползать на пол.
Он плакал навзрыд, Ибн-Мукла, плакал, закрыв лицо, а халат его, промокая, темнел у меня на глазах.
— Хазрат! — тормошил я его. — Хазрат Ибн-Мукла, что с вами?
Слезу он пускал легко, всем это было известно: когда он плакал, даже крик осла не мог остановить его слезы.
И страшная догадка меня вдруг пронзила: «Зачем на столе у него макамы, зачем Хамадани?» О, я это читал, знаю! Плачет судья, плачет публика, плачет палач — именно так обстояло во времена Хамадани, во времена исламского ренессанса — Мамлакат аль-ислам: убивали и плакали.
«Он что же, ребе, судья и палач мой?»
«Иешуа, да — час твоего испытания! — услышал я сокрушенный вздох, и ребе добавил: — Я скоро тебя оставлю, ибо вся моя святость и все мои добродетели тебе не помогут, останешься один на один со своим испытанием, с этим ракка!»
«А в чем оно будет, мое испытание, ребе? Речь пойдет о пергаменте? Пергамент ему из меня не вытянуть, из живого, во всяком случае!»
«Не знаю, Иешуа, я твоего испытания, это ворота пятидесятые, даже Моше-рабейну их не открыли…»
Вот уже целый месяц, день в день, спускался я на допросы в диван аль-фадде, спускался утром, после молитвы, а отпускал он меня в обед, а чаще — к вечеру. Мотало следствие и самого Ибн-Муклу: осунулся, нервничал, все чаще прибегал к насваю[44]. Этот верзила вставал задолго до восхода солнца, принимал горячую ванну, молился вместе с нами и сразу волок меня в свой подвал.
Он высморкался прямо в халат, поднял на меня сырое, заплаканное лицо, спросил, всхлипывая:
— Скажи напоследок хотя бы, Абдалла, это была сексуальная связь, вы это делали с ним в казарме?
«Побиение камнями!» — уверенно подсказал мне ребе.
44
Насвай (