«А почему тебе так интересен мой дом, мой город?» — спрашивал у меня напарник, словно чуя неладное.
«Ну это же город нашей будущей партизанской войны! Все эти атласы, кинофильмы, учебники, по которым нас обучают, мертвы для меня. Другое дело, когда ты берешь меня за руку и водишь по улицам. Тогда я вижу и все засекаю, где нам устроить тайник, чтобы прятать доллары, документы, где нам устроить тайник для оружия, рации, микропленок…»
Много раз я приходил в комнаты к уроженцам Шхема, Бейт-Лехема, Иерихона, просиживал с ними целые ночи напролет, пытаясь вызвать ностальгические воспоминания.
Мне часто везло, и я отправлялся тогда путешествовать. Мы приходили на берег Смердящего моря, лазили на неприступные скалы, подставляя грудь горячему ветру. Я видел стремительных барсов, горных козлов, сидел в бедуинских шатрах и пил кофе, любовался восходами солнца со стороны Моавитских гор, и не было для меня прогулок более обольстительных, нежели эти… Порой мне хотелось отправиться на Кинерет, побывать на Хермоне — блажь! Или вдруг, в какие краски одевается лес под Цфатом, хотелось узнать, как пахнет море у Акко и есть ли рыбалка на Иордане? Но узнать эти вещи было нельзя, не у кого. Или просто не помнили…
— Мы вернемся туда! — ободрял я себя и их. — Эти горы, холмы и долины наши, принадлежат нам по праву отцов!
И в знак восхищения братья мои палестинцы осыпали мне руки и плечи горячими поцелуями.
Мы сидим в инструкторской — голом бетонном бараке. За окнами воет ветер, о стекла трется песок с сухим шелестом. Дышать нечем, обливаемся потом… Я вижу за окнами сторожевые башни, вижу, как прячутся от непогоды под стеклянными колпаками часовые, вижу, как поземка взвихряет песок на дюнах, и дюны шевелятся, дышат, ворочают спинами и хвостами, и вся пустыня похожа на лежбище доисторических ящеров.
Сидим вдоль серых стен, на длинных скамьях, а Адам помчался к начальству доложить о нашем прибытии.
Сидим и ждем, и проклинаем всех черномазых на свете: уроженцев Конго, Родезии, Берега Слоновой Кости… Они живут в тренировочных лагерях в окрестностях Бухары, а сюда, в Беш-Куддук, приезжают на стрелковые упражнения, как и мы. Беш-Куддук — так называется этот край пустыни. Здесь некогда был цветущий оазис, была вода, но пустыня — неумолимый могильщик, нагнала сюда свои дюны…
Ясно с первого взгляда, что черномазые здесь, а стрельбище занято, что мы напрасно приехали. Макет с джунглями посреди барака — родная природа черномазых: игрушечные танки, броневики, пехота в атаке — курносые, толстогубые, кучерявые. А на полу сигаретный пепел, огрызки яблок, конфетные обертки, накурено, как в борделе.
— Поздно приехали, — говорю я напарнику. — Они тут всю ночь занимались.
— Постреляем, еврей, имей терпение! — Тахир мне кивает на стену напротив, обклеенную сверху донизу плакатами. На самом верху, на белом ватмане, изображено черной тушью: «К терпеливому и Аллах терпелив!» — написано по-арабски, красиво, каллиграфически. А ниже чего только нет! Плакаты по оказанию первой помощи, защита от атомной радиации, «катюши», «калач», базуки, салоны чуть ли не всех пассажирских самолетов в мире.
Кстати, по части терпения даже сам Адам Массуди — «не с утра диверсант», как говорится, и выносливейший «крот», мог бы многому научиться у моего «салихуна».
Расскажу вам, моя Мата Хари, один случай, как устроили нам испытание. Операция называлась то ли «Синай», то ли «Аскет» — сейчас и не помню… Отвезли нас, короче, в пустыню и сбросили из вертолета на дюны. Сбросили следом компас, гидрофобную ткань, мешки пластиковые и по две фляги на брата. Но не с водой, моя лань, а с бензином фляги. И все — и ни оружия, ни консервов, ни мешков тебе спальных. Подыхайте, как падаль!
И что же мой «салихун», хотите вы знать? Как повел себя этот нытик и ипохондрик, этот хиляк и святоша, хотите вы знать?
— Мы оба с тобой семиты, верно? — спросил он меня, усевшись на раскаленный песок и обводя медленным взглядом эту пустыню медленной смерти.
— Ну семиты, ну братья как будто… Ты что, политзанятия решил проводить?
— Наши предки общие — кто они? — продолжал мой напарник, впадая в транс у меня на глазах.