— Духота! — сказал Кака-Баба. — Как вы в такую духоту спасаетесь?
— А мы под землю уходим: у нас, у бухарцев, столько же квартир под землей, сколько и наверху.
— Да нет, я серьезно!
— А я серьезно и говорю: подземные квартиры из войлока, с двойными стенами, а между ними лед набиваем, сидим и дуем себе холодный зеленый чай…
До грогги я еще не добрался, но думал о том, как слопал он у меня два нокаута, а после и третий, самый убийственный. Две черные ссадины горели у него на подбородке, я получал от них огромное наслаждение — чисто сработал, очень уж ювелирно, да!
— А вот у нас прохладно всегда! Это от глины, мы наши дома глиной мажем. Так прохладно, что даже в полдень приходится укрываться одеялом. И светло в доме… Мы крыши свои кроем светлым мрамором: лежишь и наблюдаешь в небе тени пролетающих птиц над домом.
Меня пробирал уже первый хмель, моя пиала стояла пустой. А их пиалы были полные — они водку свою едва пригубили. «Салихун» налил мне опять доверху.
…Он стоял в белых кальсонах, мокрый после разминки, и подбирал складки на распашонке. Он затянул пояс потуже, растопырил босые ноги и стал шевелить ключицами. Затем поднял голову, просиял японской улыбкой, как самурай, и сказал старику Рустему, что в пах он меня не бьет, и очертил круг у себя на паху: «Такое наше условие…» Старик кивнул ему, дескать, понял, и тут Кака-Баба упал на колени. Он стукнулся лбом об пол и тут же вскочил пружинисто. А кладовщик крикнул: «Бокс!» — и прыгнул в сторону.
…Мы чокнулись, выпили, «салихун» опасливо поглядел на двери.
— Запремся на ключ? — спросил он меня. — Влетит, если накроют нас за попойкой…
Они снова едва пригубили, и я огорчился, сказал, что так не пойдет, так я пить не согласен.
— Помните диван аль-Мутанабби[69]? Давайте же пить, как пили у них в кружке! Помните куклу на их столе, заводную куклу с букетиком роз? Она смешно поднимала ногу и поворачивалась, и каждый, к кому кукла обращала лицо, пил за ее здоровье. Пил и рассказывал смешные истории.
Я взял бутылку и налил себе сам.
…Он рванулся в воздух, взвившись высоко над моей головой, и страшный, леденящий душу крик взорвался под потолком. Он висел там скобой, метя мне в лоб обеими руками и ногами. Я успел лишь слегка отклониться назад, но одно копыто лягнуло меня под сердце: там хрустнуло что-то, удар отбросил меня назад… Но я летел уже, летел с левым крюком, и этот дракон слопал его, будучи в воздухе, слопал мой крюк и лег на пол, как мешок с дерьмом. Страшным усилием воли я удержался, чтобы не врезать ему ногой по башке, чтобы мозги брызнули, и вот — хвалю себя, страшно собой горжусь: лежачего в боксе не бьют. Есть этика в боксе, бойцовская этика даже в убийстве: чисто чтоб было и по-спортивному, честно… Ух, как собой горжусь!
— Представь себе, брат мой, что мы в Аль-Кудсе, — обратился я к «салихуну», — что мы сидим в кофейне, что весело нам, играем в нарды, в шахматы и все шесть наших чувств действуют разом!
— В Аль-Кудсе в шахматы не играют! — заметил он мне сердито. — Это игра для варваров: сидеть и улыбаться друг другу, точно скоты.
— А ты почему молчишь? — обратился я к Кака-Бабе. — У тебя все в порядке? Челюсть у тебя не болит? Может, ты рот раскрыть не можешь?
И потянулся рукой через стол, чтобы потрогать его челюсть — замечательные шарниры. Но он отстранился, рука моя свалилась в дыню. Я взял кусок красномяски и стал его жрать.
— Слушай, расскажи хоть раз про гаремы, про шейха! Расскажи, как вы там кутили?
…Я вздел глаза на балкон. Вся банда братьев моих палестинцев выражала собой окаменевшую группу, а Мирьям царапала себе лицо. «Запомните это на всю жизнь, — злорадно подумал я. — Будете внукам своим рассказывать. Дракон, поверженный к ногам еврея, навечно в ваших зрачках…» Но Кака-Баба зашевелился, потом, шатаясь, как больная кошка, суставчато стал подниматься. Я отступил, в глазах у него я увидел уйму грогги, а он смотрел на меня и все никак не мог вспомнить. Он слишком долго лежал, отдыхал слишком долго! Он может снова взвиться в воздух и садануть копытом… Этого я боялся. Потом он вспомнил меня, все вспомнил и стал вытягивать руки. Ладони его изогнулись, как два меча, а ими пронзают кишки в шотокан-карате, протыкают горло, легким прикосновением вынимают из человека оба глаза — и кровь моя леденела…
— Бокс! — рявкнул старик Рустем и отскочил в сторону.
69
Аль-Мутанабби — знаменитейший из арабских поэтов X века. Прозвище «мутанабби» получил потому, что в молодости действительно объявил себя новым посланником Аллаха, но, поплатившись за это тюрьмой, предпочел пророческой карьере поэтическую.