Каждое утро я принялся бегать, изгоняя из легких смрадный, застоявшийся воздух гнилых пещер. Смастерил из брезента самодельный мешок — шорной иглой и бычьими жилами, набил его войлоком и щебенкой, подвесил на дерево и стал тузить помногу раундов в день. Я уходил купаться в ледяную речушку на конце медвяного поля, уставленного ульями. Потом увлекся пробежками наш командир, а еще через день стали бегать с нами Хаджи Феро и Керим-Ага — сухие скуластые парни. Потом и Дандо стал бегать, толстяк Дандо с лицом навеки уставшего грузчика: все трое с моей зенитки. Заряжалы мои…
Я учил их боксерской стойке, простым ударам в голову, ныркам и защите. Мы прыгали через скакалки, поднимая под деревом тучи пыли, а вокруг нас толпился народ, глядя восхищенно на невиданный аттракцион: «Вай-ле, Исса, хуп, Исса! Готовь хорошенько наших парней против этих качахов!» — и кивали при этом вниз, в сторону Багдада.
Я вспоминал при этом дубовую рощу Дворца пионеров, себя самого на чугунной скамейке, когда восхищался Бейли, моим тренером, и думал так: «Мой старый Бейли, смотри, кому я передаю твое мастерство! Кому и где… Я — твое порождение, как бы твой потомок, и это твоя целиком заслуга», — и слушал при этом одобрительный гул зрителей, вооруженных карабинами. Даже дети и женщины — на чистопородных скакунах: «Вай-ле, Исса! Хуп, Исса!»
Питаясь простой, здоровой пищей, раз от разу вдыхая все глубже живительный горный воздух, я постепенно окреп, а мышцы мои обретали былую силу. Как бы в награду за все мои пещерные муки я оказался в удивительном доме отдыха, в горном спортивном лагере.
Ребе же Вандал проводил эти дни в полном одиночестве, отрешенный от всего мира.
Утром, сразу после молитвы, он уходил к обрыву, садился на ящик из-под снарядов и, подперев голову руками, часами глядел вниз, погруженный в глубокие размышления. Смотрел туда, где был некогда рай, ставший могилой человечества после Потопа, видел развалины Вавилонской башни, деревушку Ниневию между двумя холмами… Я и Бешар к нему подсаживались, пребывая в неведении относительно странного молчания ребе, и заводили разговор о погоде или об обеде, а более решительный Бешар откровенно спрашивал: «Когда же халиф Язид явит народу свое лицо? Когда позволит прибегать к его бахту?»
— Это еще что такое? — отзывался ребе и снова уходил в свои мысли.
Терпеливый Бешар ему объяснял, что клятва бахтом — великое дело у курдов. Бахтом знатного человека курды клянутся друг другу и ничего лживого не подтверждают, а если хотят кого-то убить и тот прибегает к бахту, то вина человеку прощается и его спасают от смерти.
Ровно в полдень ребе вставал и шел за скалу, где творил минху — полуденную молитву. Там он снова сидел на земле и снова, как прежде, посыпал себя пеплом, разрывая одежды, скорбя и каясь неизвестно в чем. Туда ему Мирьям носила обед: мед, финики, козье молоко, и ребе ел отдельно от всех, словно заклявшись переступать порог пещеры. А Фудым однажды брякнул про это: «Наш ребе нарушает один из основных принципов иудаизма: возлюби ближнего своего, как самого себя… Почему ребе от нас отдалился?» Но на другое утро ребе опять шел к обрыву, опять садился на ящик, вперив измученный, неподвижный взгляд в сторону Вавилонской башни — руин царя Нимрода.
Слушая рассуждения Бешара, ребе тяжело вздыхал, а Бешар ему рассказывал:
— Здесь столько демонических сил, ребе, что я ощущаю их каждой клеткой… Ведь целью строителей этой башни было восстание против Бога. Этот Нимрод сам хотел стать Богом, подменить людям Бога, вот и смешал им Господь языки, рассеял по всей земле, вот и вражда поэтому…
Ребе был бледен, беззвучно шевелил губами, а я и Бешар обменивались взглядами у него за спиной.
— Порой мне кажется, что проклятие Нимрода несут на себе мои бедные курды, — продолжал Бешар. — Что курды — его прямые потомки, и все их войны напрасны, им не создать своего государства во веки веков. Проклят тот, в чьем имени присутствует слово «меред», что означает смута, восстание, — отрешение от Всевышнего!