Понимая, что Регина и Лебволь обеспокоены его подавленным состоянием, профессор рассказал им о только что увиденной страшной картине. Случайно проходя мимо бактериологической лаборатории, он заметил, как из двери с душераздирающим криком «Помогите!» выскочил мужчина в больничной пижаме, пытаясь, видимо, бежать. Сзади его ударили по голове каким-то тяжелым металлическим предметом, и беглец упал. Два эсэсовца брезгливо схватили его за ноги и втащили внутрь помещения. Лицом мужчина бился о бетонные ступеньки, оставляя кровавую полосу.
— Это очередная жертва доктора Штайница, — простонал Шмидт. — Он ежедневно уничтожает их десятками.
И без того большие глаза Регины испуганно округлились.
— Как уничтожает? — не поняла она.
— Экспериментирует на людях. Военнопленных, разумеется. Заражает их своими проклятыми бактериями и… — Шмидт презрительно скривил губы и безнадежно махнул рукой.
— Ничего не понимаю, — переводила растерянная Регина взгляд с молчавшего кузена на отца. — Какие бактерии?!
— Обыкновенные. Чума, холера и еще с десяток им подобных. Арсенал у него богатый, — ответил Шмидт.
— Не может быть! Вы что-то путаете. Доктор Штайниц — гуманный человек. Он не позволит…
— Ха, не позволит! — перебил дочь Шмидт и сухо засмеялся. — Да он мечтает уничтожить своим бактериологическим оружием миллионы людей, а не эти жалкие десятки или сотни «особей», что доставляют ему для опытов. Миллионы людей! — повторил он. — Даже страшно сказать. И рука его при этом не дрогнет.
Регина с надеждой посмотрела на Лебволя.
— Нет. Не верю. Нет, нет! Это навет на него. Доктор Штайниц, — она чуть не сказала «Вольфган», — не способен на подобный шаг. Он большой ученый, воспитанный, умный человек. Ведь правда, Леби?
— К сожалению, дядюшка прав. Совершенно прав, Регина, — тяжело, со вздохом выдавил из себя Лебволь, стараясь не глядеть в глаза возбужденной Регины. Почему вдруг так болезненно она восприняла слова отца? Да и Шмидту не следовало бы раскрывать в ее присутствии истинное лицо доктора Штайница. Ей трудно понять, что делается в бактериологическом центре.
Регина отошла к окну. Дождь, хотя уже и более мелкий, все еще сек по стеклу. На улице полумрак, ничего не видно. Темно и в кабинете, но огонь зажечь никто не решался. Глядя на матовое от тонкой водяной пленки стекло, Регина напряженно думала об услышанном о ее Вольфгане. Ей никак не хотелось верить словам отца, бросившего такой упрек своему будущему зятю. А может быть, ему просто обидно за то, что его обогнал бывший ученик?
Она решительно подошла к отцу, смело посмотрела ему в глаза.
— Доктор Штайниц, — она опять чуть было не сказала «Вольфган», — не такой! Вы просто завидуете ему, его успехам! Он гениальный ученый, у него все еще впереди. А у вас… вы не хотите признать успехов бывшего ученика и наговариваете на него… — Регина с достоинством покинула кабинет отца, даже не взглянув при этом на кузена.
Из уст профессора вырвался слабый стон. Разум его словно помутился от слов Регины, а сердце вдруг больно закололо. Ни один еще человек в жизни не ставил его авторитет как всемирно известного ученого на второй план. И это сделала его дочь. Почему она осмелилась на такой дерзкий шаг? Неужели она — профессор даже боялся подумать, влюблена в доктора Штайница?! Теперь он припоминал их длительные беседы у себя в доме, звонкий, веселый смех Регины и воркующий баритон Штайница снова зазвучали в его ушах. Ведь только поэтому дочь могла поставить имя возлюбленного над именем своего старого отца. Что-то неладное происходит с ней…
Лебволь подошел к дяде, погладил его руку, стараясь успокоить, потом зашел в комнату кузины. Регина взглядом приняла его вызов, всем видом показывая, что готова отстаивать свои убеждения.
— Только сумасшедшая могла сравнить имя величайшего ученого мира с именем будущего преступника! — начал он неприятную для обоих беседу. — Доктор Штайниц, вне сомнения, талантливый ученый, создает невиданное до сих пор сверхмощное оружие массового уничтожения всего живого на земле. Доктор Штайниц без какого-то бы ни было угрызения совести готов уничтожить миллионы, десятки миллионов ни в чем не повинных людей. Доктор Штайниц, и ты это должна знать, во славу собственного величия пойдет на любые крайности…
Лебволь говорил долго и убежденно. Вначале Регина внутренне противилась его словам, потом они стали ей безразличны и под конец напугали ее, заставили по-иному взглянуть на происходящее. Ей становился наконец понятен тот незабываемый первый разговор с Вольфганом на лесной полянке, когда он заявил, что один, без армии фюрера, выиграет войну и положит к ногам Регины любое королевство. Тогда она приняла это за обыкновенную шутку. Ну кто может один победить врагов рейха и покорить всю планету! А оказывается, Вольфган не шутил. Он действительно создал самое ужасное в мире оружие и вот-вот может применить его, заразить своими всемогущими бактериями народы целых стран и безжалостно уничтожить их. Просто невероятно, что так может поступить разумный человек!
— Ты должна сейчас же извиниться перед отцом, Регина, — услышала она гневный голос кузена.
Лебволь быстро вышел, а она все еще сидела, не в силах сдвинуться с места. Наконец пересилила себя, вошла в кабинет отца, в прежней позе сидевшего в кресле-качалке, стала перед ним на колени и прижалась горячей щекой к его холодной руке.
— Простите меня, папа…
Свободной рукой профессор молча погладил мягкие волосы дочери. К горлу его подступил колючий комок, мешая говорить. Да и нужны ли слова, когда Регине сейчас не менее тяжко, чем ему. Он гладил и гладил дочь по голове, успокаивая ее и себя. Слишком доверчива и неопытна она, чтобы разобраться в таких сложнейших ситуациях. Вот Лебволь молодец, он быстро распознал, куда со своим бактериологическим оружием идет Штайниц, в нем возникло естественное чувство человеческого протеста против готовящегося массового уничтожения людей.
— Я ничего не могу понять, папа. Все так сложно для меня, — призналась Регина. — Мне стыдно перед вами, стыдно перед. Лебволем, перед всеми… — Она поцеловала растроганного отца в лоб и ушла к себе в комнату. Не зажигая света, подошла к дивану, забилась в уголок и затихла, прислушиваясь к монотонному шуму дождя за окном. Если бы она могла сейчас заплакать! Но услышанное было столь серьезно, что слезы не появлялись, была тупая боль, невозможность поверить и очевидность, что сказанное отцом и братом — правда.
Регина все сильней прижималась к спинке дивана, стараясь стать маленькой, незаметной. Ей хотелось слиться с темнотой комнаты, исчезнуть во мраке, чтобы не чувствовать, не существовать больше, чтобы вместе с ней исчезли ужас и тоска, чтобы перестало болеть и терзаться сердце, глупое, слепое сердце, начавшее уже ненавидеть, но не кончившее еще и любить. Любовь Регины, которой она жила столько дней, не хотела уступать. «Что тебе до всего мира, — говорила эта любовь. — Люби, пока любишь и любима, бери свое и радуйся, забывая о других. Ведь ты же была счастлива! Так что же ты мучаешься теперь, чего ты хочешь? Ничего, собственно, не изменилось для тебя самой…»
— Ничего не изменилось, — вслух произнесла Регина, пугаясь своего голоса.
И вдруг боль стала такой ощутимой, так нестерпимо стало жаль прежней спокойной и счастливой своей жизни, так ясно увидела она перед собой умного улыбающегося Вольфгана, что Регина невольно вскрикнула. Если бы можно было ударить, закричать, потребовать прекратить эти муки! За что она так мучается, за что? Как они смеют так ее мучить — и отец, и Штайниц, и счастливые в своей дружбе Лебволь и Эрна, и даже Юрген Лаутербах, переставший писать ей письма…
Регина застонала и ничком упала на диван. Что изменилось после слов отца и брата? Разве Вольфган перестал любить ее? Разве она больше не любит его?.. Регина вскочила, больно стукнувшись коленом о боковую стенку. С новым ужасом видела она, что в ней уже нет прежней, доверчивой любви, что доктор Штайниц стал чужим для нее, совсем чужим, страшным человеком. Нельзя было представить его злым, ненавидящим, гневным, но от этого его преступление — она почти по слогам повторила себе это страшное слово, — становилось еще кошмарней, ибо совершалось равнодушно, методично, буднично, так как не считалось им за преступление, а было обычным для него делом. Регина четко вспомнила волевое, знакомое до мельчайших черточек лицо Штайница, его умные серые глаза — и людей, в которых эти глаза видели лишь материал, для экспериментов, «особей» мужского и женского пола, как назвал Лебволь. А она, Регина, чем отличается от тех людей? Будь она славянкой, захваченной в плен, и ее тоже бросили бы на дно стеклянной колбы-гробницы, вместо поцелуев на лесной полянке и нежных слов о вечной любви… Любовь? Любовь! Да может ли он любить, этот человек, уже убивший десятки подобных себе людей и не признающий подобное убийство убийством, может ли по-настоящему любить человек, не знающий, что такое добро и начисто отвергающий пустое слово гуманность? Может ли она любить такого человека?..