Сквозь смех она спросила:
— И как они, по-вашему, это выражают? Шмыгают своими длинными носами? Проливают слезы из своих адвокатских глаз?
Он протянул руку и коснулся ее плеча:
— Я думаю, что вот так…
И в эту минуту дверной колокольчик задребезжал и залязгал на своем длинном железном стебле.
— Рош? — предположил он.
— Что ему могло понадобиться?
— За подаянием вроде бы поздно…
— Может быть, — пресекающимся голосом проговорила она, — это наконец он?
И снова они услышали, как задрожал длинный стальной побег с колокольчиком на конце.
— Надо открыть, — сказала она. — А то еще матушка услышит.
Его охватило дурное предчувствие, какое испытывает всякий, кто слышит звон в ночи. Он стал медленно спускаться по лестнице, со страхом глядя на входную дверь. За этим наследственным страхом стоял богатый личный и исторический опыт: убийства столетней давности, страшные случаи времен войн и революций… В третий раз прозвонил звонок — человек за дверью то ли очень нуждался в том, чтобы его впустили, то ли имел на это твердое право. Беглец или преследователь? Этого на слух не определишь.
Шарло накинул цепочку и приоткрыл дверь. В темноте за дверью ничего не было видно, только смутно белел круглый воротничок. Зашуршал гравий, под нажимом на дверь натянулась цепочка. Он спросил:
— Кто там?
Голосом, в котором звучало что-то неуловимо знакомое, пришелец ответил:
— Жан-Луи Шавель.
Часть третья
13
— Кто?
— Шавель. — Голос окреп и произнес уже более уверенно и властно: — Окройте-ка дверь, приятель, и дайте мне войти.
— Кто это? — спросила девушка; она остановилась на лестнице.
В груди у Шарло забрезжила безумная надежда, и он ответил с боязливой радостью и облегчением:
— Шавель! Говорит, что он Шавель.
Вот теперь, подумалось ему, я действительно Шарло. И пусть вся эта ненависть достанется кому-то другому…
— Впустите его, — сказала она, и он снял цепочку.
Вид у вошедшего тоже был смутно знакомый, но откуда, Шарло вспомнить не мог. Высокого роста, довольно статный, с какой-то дешевой картинностью в облике и пританцовывающей походкой… Лицо, очень бледное, выглядело запудренным, а манера говорить, когда он произнес первые слова, оказалась как у певца: так хорошо он владел интонацией. Чувствовалось, что он может исполнить любой мотив, какой ни пожелает.
— Моя уважаемая, — обратился он к Терезе, — прошу меня простить за столь несвоевременное вторжение.
Тут его взгляд скользнул по лицу Шарло, и он сразу осекся, словно тоже его узнал… или подумал, будто узнает…
— Что вам нужно? — спросила Тереза.
Он с трудом отвел глаза от Шарло и ответил:
— Кров и немного пищи.
Тереза переспросила:
— И вы действительно Шавель?
Он неопределенно кивнул:
— Да, да. Разумеется, я Шавель.
Она спустилась по ступеням и подошла к нему.
— Я знала, — проговорила она, — что в один прекрасный день вы явитесь.
Он протянул ей руку, как видно, мысленно не подготовившись к каким-либо отклонениям от общепринятых форм поведения.
— Любезнейшая, — торжественно произнес он, и тут она плюнула ему прямо в лицо. Этой минуты она ждала много месяцев, и теперь, когда дело было сделано, она, как ребенок на окончившемся празднике, горько расплакалась.
— Почему вы не уходите? — спросил Шарло.
Человек, назвавшийся Шавелем, утирал лицо рукавом.
— Не могу, — ответил он. — Меня ищут.
— Ищут? Почему?
— Теперь всякий, у кого есть враги, — коллаборационист.
— Но ведь вы сидели у немцев в тюрьме.
— А они говорят, что меня нарочно подсадили как осведомителя, — с готовностью равнодушно пояснил тот. Но удачный ответ словно вернул ему чувство собственного достоинства. Он с прежней величавостью сказал, обращаясь к Терезе: — Ну конечно же! Вы — мадемуазель Манжо. С моей стороны, я знаю, было крайне неуместно приезжать сюда, но загнанный зверь всегда возвращается в знакомое логово. Простите мне эту бестактность, мадемуазель. Я немедленно уйду.
Она сидела на нижней ступеньке, пряча лицо в ладонях.
— Да, вам лучше поскорее уйти отсюда, — сказал Шарло.
Человек обернул к нему мучнистое лицо, у него пересохли губы, и он облизнул их самым кончиком языка. Единственно неподдельным в этом человеке оставался страх. Но страх его был в узде и проглядывал только в косящем глазе и отвислой губе, как злой норов коня под умелым седоком. Он сказал: