— Где же?
— Можно сказать, уже здесь. И это еще не все. Посмотри вон туда, через поле. Видишь церковь?
— Конечно.
— Видишь за церковью склон, немного вправо, разделенный на участки?
— Да.
— На верхнем участке справа работает человек.
— Ну и что же?
— Отсюда его не узнать, но я знаю, кто это. Это фермер по фамилии Рош, руководитель Сопротивления в Сен-Жане.
— И что?
— А если я сейчас спущусь к мосту, и подымусь туда, и расскажу ему, что в большом доме находится Каросс, и не просто Каросс, а к тому же еще и убийца человека по фамилии Тупар?
Одно мгновение казалось, что Каросс выстрелит, — на таком открытом месте это был бы акт отчаянья: звук выстрела разнесся бы по всей округе. Но вместо этого Каросс улыбнулся.
— Друг мой, — произнес он, — да ведь мы с тобой связаны одной веревочкой.
— Значит, ты не будешь возражать, чтобы я вместе с тобой вошел в дом? — Шарло медленно приблизился к нему, как подходят к цепной собаке.
— Я-то нет, но хозяйка может быть против.
— Хозяйка, как я понял, прислушается к твоему совету.
Каросс внезапно выдернул из кармана правую руку и жизнерадостно шлепнул Шарло по спине.
— Браво, браво, — проговорил он. — Я тебя недооценил. Будем работать на пару. Ты мне по душе, приятель. Немного изобретательности — и мы с тобой не только денежки к рукам приберем, но и девку поделим.
Он взял Шарло под руку и ласково поволок в дом.
Один раз Шарло оглянулся туда, где на склоне виднелась фигурка Роша. Он вспомнил, как они с ним дружили, до того как увечье отравило язык Роша горечью. Маленький Рош спиной к ним шагал за плугом.
Каросс стиснул ему правый локоть.
— Если этот Шавель действительно уже едет, — сказал он, — мы будем обороняться, ты и я. В случае чего, у меня есть револьвер. — Он снова сжал ему локоть. — Смотри не забывай об этом, договорились?
— Да.
— Надо будет тебе сразу извиниться перед ней за то, что ты ей наврал. Она на тебя очень в претензии.
— Наврал?
— Ну да, что будто бы ее брата расстреляли утром.
Отраженное от окна солнце ударило ему прямо в глаза; опустив голову, он думал: «Что мне делать? Что я делаю?»
17
Мадам Манжо умерла ночью. Снова был приглашен кюре, и Шарло из своей комнаты слышал внизу звуки смерти: шаги, звяканье стакана, журчанье льющейся из крана воды, разговор шепотом. Дверь в его комнату открылась — заглянул Каросс. Он перебрался, как он выразился, в собственную спальню, но пока в доме чужие, предпочитал не мозолить глаза. Он прошептал:
— Слава Богу, уже, можно сказать, все. Меня прямо оторопь берет.
Смерть — это не личное дело умирающего: не просто последний вздох — и конец, только шепот, звон стакана, скрип половиц, шум льющейся в раковину воды. Смерть была как срочная операция без ассистентов или как роды, когда каждую минуту готов услышать крик новорожденного; но слышишь в конце концов всего-навсего мертвую тишину: завернут кран, стакан больше не звенит и не скрипят под ногами половицы.
Каросс удовлетворенно вздохнул:
— Свершилось.
Оба прислушались, как два заговорщика. Каросс зашептал:
— Сейчас решающий момент. Она не знает, что делать. Ей нельзя здесь жить одной.
— Я должен пойти проводить патера, — сказал Шарло.
Кюре в прихожей надевал калоши. По пути домой он коротко спросил:
— Теперь вы уедете?
— Вероятно.
— Либо вам надо уехать, либо мадемуазель Манжо должна будет пригласить из деревни компаньонку.
Шарло с раздражением подумал, что кюре считает мораль главным законом человеческого поведения, и даже не мораль, а приличия. Он сказал:
— Мадемуазель Манжо сама это решит.
Они остановились на краю деревни. Кюре произнес:
— Мадемуазель Манжо молода и легко поддается влиянию. Она очень простодушна и совсем не знает жизни.
На сером фоне утренней зари он возвышался как черный восклицательный знак, выражающий безграничное высокомерие и апломб.
— Я бы этого не сказал. Она повидала жизнь в Париже. Она ведь не в деревне выросла, — язвительно заметил Шарло.
— Для познания жизни место жительства не имеет значения, — возразил кюре. — Один человек среди пустыни — этого уже довольно, если обучен наблюдать или имеешь дар наблюдательности. У нее нет этого дара.
— По-моему, за годы городского детства она набралась своеобразной житейской мудрости.
— А вы не задумывались над тем, можно ли эту житейскую мудрость приравнять к настоящему жизненному опыту?