Каросс сказал:
— Забирайте свою постель и топайте вон отсюда. В вас здесь больше не нуждаются.
— Этот дом принадлежит мадемуазель Манжо. Пусть она сама распорядится.
— Надо же, каков жулик. — Каросс покачал головой и взял девушку под руку. — Вчера подходит ко мне и говорит, что на самом деле этот дом по закону — мой, какой-то там, не знаю, вышел декрет, отменяющий якобы все сделки, заключенные при оккупации. Как будто я когда-нибудь воспользовался бы такой низкой уловкой.
Шавель сказал:
— Когда я мальчиком жил в этом доме, у нас была одна игра, мы играли в нее с другом, который жил за рекой.
— Что он такое городит?
— Минуту терпения. Вам это будет небезынтересно. Я брал вот такой фонарик, или свечку, или в солнечный день — зеркальце и слал ему вот отсюда, с порога, сигналы. Иногда вот так. Это означало: «Выйти не могу».
Каросс встревоженно поинтересовался:
— А теперь что вы передаете?
— Этот сигнал всегда означал: «На помощь, напали дикие индейцы».
— Боже мой, — проговорила девушка. — Я ничего не понимаю в ваших разговорах.
— Друг и теперь живет на том берегу, пусть он теперь уже мне и не друг. В это время он выгоняет коров. Он увидит вспышку моего фонарика и поймет, что Шавель вернулся. На помощь, напали дикие индейцы. И, кроме него, никто этого не разгадает.
Он видел, что рука Каросса в кармане напряглась. Разоблачить его как лжеца — этого мало. Он еще может как-нибудь картинно вывернуться. Преграда должна быть несокрушимой.
Тереза спросила:
— То есть, если он придет сюда, тем самым подтвердится, что вы — Шавель?
— Он не придет, — буркнул Каросс.
— Не придет — найдутся другие доказательства.
— Кто он, этот ваш друг? — спросила Тереза, и он почувствовал, что она уже наполовину поверила ему.
— Фермер Рош, руководитель местного Сопротивления.
— Но ведь он вас уже видел, на пути в Бринак, — возразила девушка.
— Он не присматривался. Я сильно изменился, мадемуазель. — Он снова стал в дверях с фонариком в руке. — А сигналов он не мог не заметить. Он сейчас на скотном дворе или в поле.
— А ну бросай фонарик! — вдруг заорал Каросс. То была победа: актер скинул маску, у него, как на допросе, блестели на лбу капли пота.
Шавель, скосив глаза на его правый карман, отрицательно покачал головой и напрягся в ожидании боли.
— Бросай, говорю!
— Но почему?
— Мадемуазель, — неожиданно искренне сказал Каросс, — каждый человек вправе бороться за свою жизнь. Велите ему бросить фонарик, или же я стреляю.
— Значит, вы действительно убийца?
— Мадемуазель, — ответил он с беспардонной искренностью, — это же война. — Он попятился от нее вдоль перил и, вынув револьвер, навел его сперва на Шавеля, потом на Терезу, черное дуло соединило их одной пунктирной линией. — Бросай фонарь.
Куранты на деревенской церкви начали бить семь часов. Шавель, опустив погашенный фонарик, считал удары, это был час гаревой дороги и кирпичной стены, час, когда принял за него смерть тот, другой. Столько приложено стараний, и затем только, чтобы оттянуть неизбежное. Каросс, неверно истолковав его замешательство, снова почувствовал себя хозяином положения и приказал:
— Так. Теперь брось фонарь и шаг в сторону от двери.
Но Шавель, вскинув над головой руку с фонариком, снова включил его и погасил, включил и погасил.
Каросс выстрелил два раза почти без перерыва. Первым выстрелом он впопыхах угодил в картину на стене — посыпалось разбитое стекло; от второго фонарик покатился по полу и замер, проложив к порогу яркую дорожку света. Лицо Шавеля исказилось от боли. Его, как ударом кулака, отбросило к стене. Но острая боль тут же прошла, когда-то от аппендицита было гораздо больнее. Когда он поднял голову, Каросс уже исчез. Тереза стояла перед ним.
Она спросила:
— Вы ранены?
— Нет, — ответил он. — посмотрите на картину: он промахнулся.
Второй выстрел раздался сразу за первым, она его не различила. Теперь надо было удалить ее, прежде чем начнется уродство. Он с трудом сделал несколько шагов и опустился в кресло. Через несколько минут оно промокнет насквозь. Он произнес: