– Видишь, как мне нужен грим? – спросила она. – Пока я была в сари, саронге и с третьим глазом, тебе и в голову не приходило задавать мне все эти вопросы. И никому не приходит! А когда я – как я, все сразу по-другому. Мне нельзя быть собой.
– Оставайся собой всегда, – пропел Василий Васильевич, – даже если придет беда или станет камнем вода-а!..
Антипия сосредоточенно дула на чай, делала глоток и опять принималась дуть.
– Ты никому не расскажешь?
– О чем?
– Что я… не такая?
– Я не такая, – не удержался Василий Васильевич и выбрался из-за стола, – я жду трамвая!
И прочел ей небольшое наставление. Она уже взрослая девушка, нужно найти себе более уважаемое занятие, чем дурить обывателей по провинциальным гостиницам. Нельзя так беззастенчиво пользоваться людским невежеством. Впрочем, невежество – полбеды!.. Наверняка есть люди, задавленные страданиями или трудными жизненными обстоятельствами, и им она тоже морочит голову, обещая ответить на трудные вопросы или помочь там, где никто не в силах помочь, а это гнусно. Человечество склонно к мистике, людям хочется чудес, это понятно, так было на протяжении всей истории человечества, но беззастенчиво этим пользуются только шарлатаны и жулики. Даже инквизиция, сотни лет сжигавшая на кострах тысячи женщин, честнее, потому что отцы-инквизиторы свято верили, что сжигают ведьм, то есть очищают род людской от скверны и ереси, а то, что делает она, Антипия или как ее там зовут по правде, не поддается вообще никакой оценке. С этим нужно покончить.
– Я покончу, – сморкаясь, пообещала Антипия или как ее там по правде, когда Василий Васильевич выдохся и замолчал. – Только пока никому не рассказывай, что ты меня… разоблачил.
Меркурьев великодушно пообещал не рассказывать, но дал ей три дня срока на осознание.
– Я оставляю за собой полную свободу действий, – сказал он. – Через три дня ты должна перед всеми извиниться за обман. Или я сделаю это за тебя.
– Спасибо за ужин, – уныло протянула Антипия. Как видно, уже начала осознавать. – Я бы полежала немного.
Он пожелал ей спокойной ночи и удалился к себе.
У него в комнате было намного холоднее – ночной влажный ветер шевелил и отдувал шторы, – и море шумело гораздо ближе: шу-уф, шу-уф.
Не раздеваясь, Меркурьев бухнулся на кровать и заложил руки за голову, собираясь как следует подумать.
Через минуту он спал, сладостно посвистывая носом.
А в коридоре неспешно разговаривали двое. Если бы Василий Васильевич слышал их разговор, он бы многое понял. Он понял бы все, до конца!..
Но он не слышал.
Утро выдалось серенькое и теплое. Море, укутанное одеялом тумана, едва слышно вздыхало и тихонько плескало в песок. Меркурьев бежал сквозь влажную серость, обливаясь потом.
Сегодня бежать было гораздо тяжелее, чем вчера. Мышцы отказывались служить. Василий Васильевич приказывал ногам двигаться, пружинить, вздыматься – чтобы бег был красивый, атлетический! – а выходило стариковское шарканье. Ноги не пружинили и не вздымались, протестовали против насилия. С грехом пополам Меркурьев доволок себя до лестницы, поглядел вверх, ужаснулся при мысли, что туда можно забежать, и пустился в обратный путь.
Напротив маяка он попытался заставить себя ускориться, чтобы скорее миновать страшное место, наддал, и это привело к тому, что на полпути к дому он изнемог окончательно.
К каменной террасе он поднимался в несколько приемов, а когда поднялся, вынужден был опрометью кинуться в кусты – его сильно тошнило, и он боялся, что вырвет прямо на брусчатку.
Посидев в кустах, он кое-как заполз обратно на террасу и повалился в холодное плетеное кресло. Дышал он коротко и часто.
Ничего-ничего!.. Просто так, для удовольствия, бегают исключительно пенсионеры и худеющие барышни, он же бегает как настоящий спортсмен, до полного изнеможения, до обморока. Только такой бег имеет смысл. Главное – победа над собой, а все остальное не важно.
Василий Васильевич пошевелился – движение вызвало у него новый приступ тошноты – и попытался сплюнуть сухую колкую слюну. Ничего не вышло.
– Ты, дядя, помереть, что ль, решил? – раздался рядом хриплый голос. – Плохо тебе?
Меркурьев с трудом повернул себя в кресле и посмотрел.
По соседству, боком к нему, сидел друг покойного. Кажется, его зовут Александр Федорович.
Друг покойного был несвеж, небрит, облачен в спортивный костюм и шлепанцы, надетые на носки. Наброшенное на плечи одеяло довершало картину.
– Может, «Скорую» тебе вызвать, дядь?
– Спасибо, не надо, – выдавил атлет Меркурьев.
– Да это верно, чего ее вызывать-то, все равно они ничего не могут. Э-эх!.. Вон друг мой Ванюшка во цвете лет погиб, и никто ничего сделать не смог!.. Выпей со мной, дядь. Тебе хуже не станет, а мне бы друга помянуть!..