— Но я же ничего не сделал, — бормочет он. — Я ничего такого не сделал…
— Знаю, — прерываю, я. — Никто и не упрекает тебя в том, что ты что-то сделал. Просто ты знаешь вещи, о которых вот сейчас, немедленно, мне и расскажешь.
— Ничего я не знаю, господин полицейский. Ничего-ничего.
— По-моему, ты начинаешь себя плохо вести, — замечаю я. — Не будь идиотом, а то наживешь неприятности. Ну-ка, говори!
— Я ничего не знаю, — тряся головой, продолжает дудеть он.
Вот упрямая рожа! Меня такие до белого каления доводят. Вот и сейчас, не успел я сдержаться, как мой кулак совершенно самостоятельно, без малейшего моего вмешательства, отправился на прогулку. Приземлился он, как и следовало ожидать, точно на подбородке Дэдэ. Тот покачнулся и рухнул.
Я наклоняюсь над несчастным. Он в обмороке и уже успел напустить под себя лужу. По опыту знаю: единственное, чем его можно сейчас привести в себя, — хороший глоток чего-нибудь с градусами. Осматриваюсь и замечаю в стене лачуги маленькую дверцу. Открываю — как и следовало ожидать, внутри полно бутылок, но все до омерзения пусты. Неторопливо их перебираю в надежде найти хоть одну недопитую и натыкаюсь на ржавую коробку из-под бисквитов. Поддеваю ногтем крышку и невольно присвистываю при виде пяти красивых радужных бумажек по десять штук каждая. Новенькие, заразы!
Готов побожиться — почему бы и нет? все грешат, не исключая самого папу: мой новый приятель Дэдэ — отнюдь не экономный муравей в шерстяных носках. Он за радости жизни. Пьет свою долю, а если представляется возможность, то и чужую. Как хотите, а я не в состоянии представить его экономящим пару монет из своего грошового заработка. Поэтому я беру свою находку и возвращаюсь к месту его успокоения — по счастью, еще не вечного: он как раз приходит в сознание. Я его встряхиваю; он хлопает ресницами, взирая на меня без особой симпатии.
— Веселей, — подбадриваю я его. — Держу пари, сейчас ты заговоришь.
— Я ничего не знаю! — яростно хрипит Дэдэ.
Похоже, я ошибся, считая его обычным алкашом, готовым размякнуть от первого же тычка. Паренек-то, оказывается, из контрастных. Однако глаза его уже узрели купюры в моей руке и наполняются ужасом: парнишка явно узнал эти бумажки и начинает портить себе кровь. Мне остается лишь активизировать сей полезный процесс. Достаю коробок, зажигаю спичку и приближаю огонек к деньгам.
— Ты всегда такой тупой, Дэдэ, или от холода отупел? — самым вежливым тоном осведомляюсь я. — Давай-ка немножко погреемся. Ты не против?
Я не ошибся: он действительно прежде всего крестьянин.
— Нет! — истошно вопит он.
Я отодвигаю пламя:
— Так ты будешь говорить?
— Да, — он морщит лоб в нечеловеческом мыслительном усилии. — Это собака… за ней пришли на следующий день после того, как я ее подобрал.
— Кто?
— Дама.
— Продолжай, — подбадриваю я его. — Я тебя слушаю.
— Она пришла вечером — я как раз ел суп. Спросила, не я ли подобрал издохшую собаку. Я говорю: да, мол, а что? Она как расхнычется: это ее любимая собачка, она ею очень дорожит, потому как, мол, подарок ее умершего друга… В общем, повел я ее на свалку, туда, где всегда вываливаю свой бак. Там мы псину и нашли. Дама к ней как бросится! И тут же спрашивает: «А где ошейник?» Я ей: «Какой ошейник?» Она прямо взбеленилась: «Куда вы дели его ошейник?» А я никак понять не могу, о чем речь-то? Спрашивала про собаку — вот тебе собака… Она знай себе твердит: «Куда вы дели ее ошейник? У нее был ошейник — где он?» Я наконец сообразил — не было, говорю, на этой скотине никакого ошейника. Тут она вытащила из сумочки пистолет и орет: дескать, если не отдам ей ошейника, она меня пристрелит. А как я его отдам? Я ведь и правда…
— Знаю, — успокоил я его. — Ты ее нашел без ошейника.
— А, вы в курсе? — удивился Дэдэ.
— В курсе, в курсе. Что дальше?
— Дальше? — пожал плечами мусорщик. — Ну, поуспокоилась она, спрятала свой пистолет, а взамен достала вот эти бумажки. Сунула их мне и заставила поклясться, что буду молчать. Обещала, что если хоть слово кому скажу, то меня она пристрелит, а лачугу мою спалит.
Что ж, папаша честно заслужил награду.
— Не бойся, дружище, — успокоил я его, возвращая деньги. — Бабы вечно обещают одно, а делают совсем другое. Ты просишь их сердце, а они взамен дают тебе свой зад, да еще версальский лицей в придачу. Можешь не волноваться — я о нашей беседе никому не скажу. Так что пропивай эти монеты на здоровье.
Он торопливо прячет свое сокровище за пазуху.
— Только, уж извини, мне нужно кое-что уточнить, — добавляю я.
Дэдэ охотно кивает — получив обратно башли, он преисполнился благодарности и готов на все.
— Как выглядела эта женщина?
Дэдэ погружается в размышления. Глаза его закрываются, брови сдвигаются, лоб наморщен — чувствуется титаническая концентрация мысли; я даже начинаю опасаться, не взорвался бы у бедняги череп от такого интеллектуального напряжения.
— Она была красива! — наконец триумфально возвещает он.
— Блондинка? — интересуюсь я.
— Нет.
— Брюнетка?
— Да.
— Глаза, рот, нос, одежда, манера разговаривать, — терпеливо перечисляю я.
Терпения, которое мне потребовалось в последующие полчаса, хватило бы на добрый десяток ангелов. Каждую деталь приходилось буквально выковыривать из его черепушки. Однако в конце концов я все-таки получил некоторое представление об этой малышке с собакой — образ, надо сказать, возник вполне аппетитный. Высокая томная брюнетка лет тридцати, с полными губами, в светло-голубом плаще. На пальце руки, державшей пистолет (Дэдэ не смог внятно ответить, правая то была рука или левая), — кольцо с большим синим камнем.
Выяснив эти подробности, я настолько преисполнился уважения к собственным способностям, что попытался вытянуть из Дэдэ хоть что-нибудь о машине, на которой разъезжала красотка. И тут же шлепнулся мордой в грязь. Оказывается, она приехала — ни за что не поверите — на велосипеде!
— В-велосипеде? — заикаясь, переспросил я.
— Синем, — уточнил он.
Похоже, мадам отдает предпочтение этому цвету. Плащ, кольцо, велосипед…
— А раньше ты ее не видел? — уточняю я.
— Нет, никогда.
— Но, раз она приехала на велосипеде, значит, живет где-нибудь неподалеку, — предполагаю я.
Дэдэ не отрицает такой возможности, но повторяет, что раньше с этой дамой не встречался. И я понимаю, что больше мне из него ничего не выжать.
— Ладно, папаша, можешь досыпать, я ухожу. На прощание могу посоветовать то же, что посоветовала тебе твоя приятельница: держи язык за зубами. Если хоть слово вякнешь — я всажу тебе пулю в печенку. А потом, хоть я и не жесток, четвертую и отправлю в камеру пыток — там тебе покажут, где раки зимуют. Причем самым научным способом.
— Понял, — испуганно бормочет он.
Положим, в последнем я сомневаюсь, но главное до него, кажется, все-таки дошло.
— Доброй ночи, Дэдэ, — прощаюсь я и выбираюсь на воздух.
Первые тусклые цветы грядущего дня расцветают на горизонте; луна бледнеет, как финансист, получивший приглашение на конфиденциальный разговор с министром финансов. Короче, день наступает. Я чувствую, что чертовски вымотался. Вчерашняя передряга, плюс ночные приключения, плюс остатки дюбоновского «Помара», все еще плещущие в моем желудке… Короче, вот-вот захочется спать, а потому пора присмотреть какой-нибудь отель. Я не торопясь погоняю свой джип, любуясь начинающимся днем. Природа, играющая в красавицу, всегда действует на меня расслабляюще. Я ведь уже, помнится, говорил вам и буду повторять, пока вы не околеете: ваш приятель Сан-Антонио — поэт!
Честно говоря, я нимало не сомневаюсь, что истинное мое призвание — рифмы, а не пороки и ошибки моих современников. Мне бы рифмовать слова, которые не рифмуются (и не имеют особого смысла), печатать все это в изданиях, закрытых, как коробки с сардинами… Имел бы успех, привык бы по часу торчать утром перед зеркалом, с почтением разглядывая собственную физиономию, очаровывал бы баронесс… Старые дамы именовали бы меня метром, молодые люди — старым хреном… И сейчас, когда день пытается приоткрыть новые тайны моей бурной карьеры, я ослеплял бы трепещущую от восторга аудиторию повелительными наклонениями. Но жизнь есть жизнь, и она вечно заносит человека совсем не туда, куда бы ему хотелось.