Бросаю на закуску еще пару ласковых слов и покидаю место действия.
Еду к дому Дюбона.
— Ну у тебя и морда, — бросает он вместо приветствия.
— Есть от чего, — хмуро киваю я. — Патрон велит возвращаться. Представляешь, впервые за все время моей клятой карьеры приходится бросать дело, не дойдя до финиша.
— Такова жизнь, — философски изрекает Дюбон, — вечно кто-нибудь сует палки в колеса. Пойдем-ка пожрем, вот что. Глядишь, и полегчает.
Сказано — сделано. Жратва — любимый спорт Дюбона; думаю, потому он и стал хозяином отеля. Меню — его любимый вид литературы, тут он не только читатель, но и творец: обожает красивым почерком выписывать названия блюд. Любит сам покупать продукты и смотреть, как повар колдует над соусом из мадеры. Словом, проводит жизнь, пуская слюну.
Курс лечения состоит из утиного жаркого и жареной баранины. Потом мы приканчиваем еще одну бутылочку бургундского и отправляемся на боковую. Поезд «Гренобль — Париж» отходит в десять утра — стало быть, отсюда мне надо выехать в восемь.
Просыпаюсь на заре и чувствую, что дело швах. Меня знобит, во рту горечь, глаза слезятся — все признаки болезни. Это еще с чего? До сих пор я болел всего дважды: корью в возрасте восьми лет и воспалением легких в прошлом году в результате незапланированного купания.
Щупаю пульс — он колотится, как ненормальный. Собравшись с силами, встаю и чувствую, что меня шатает. Голова кружится так, что приходится вернуться в постель. Тем не менее вы-то знаете, что между неженкой и мной такая же разница, как между быком и родинкой на левой ягодице вашей супруги. Вспоминаю, что спальня Дюбона рядом с моей, и что есть мочи колочу в стену. В ответ раздается такое ворчание, будто я разбудил льва.
— Что случилось? — наконец рычит Дюбон.
— Это я. Можешь зайти?
Через мгновение он возникает в дверях — в белой пижаме, расписанной лиловыми листьями. Попадись он в таком виде на глаза антрепренеру «Комеди Франсез» — и ангажемент на ближайший сезон ему обеспечен.
— Чего тебе? — без особой нежности в голосе осведомляется он. — Если захотелось с утра позабавиться — вызови горничную. Меня лично такие развлечения в твоем обществе как-то не прельщают.
— Ты что, дубина, не видишь, что я смертельно болен? — прерываю я его излияния. — Кроме шуток.
Он смотрит на меня и понимает, что я серьезно. Без звука кладет руку мне на лоб, потом заставляет открыть пасть.
— М-да-а, — озабоченно цедит он, завершив осмотр. — Температурка еще та. А уж глотку хоть в музее выставляй — серо-зеленая. Похоже, ты подхватил какую-то дрянь. Надо вызвать врача.
— Придется, — соглашаюсь я, а внутри у меня все прямо переворачивается от мысли, что подумает босс. Наверняка ведь старая перечница решит, что я симулирую, — нашел предлог, чтобы не возвращаться.
— Я ему позвоню, — обещает Дюбон. — Уж мне-то он поверит. К тому же можно будет послать ему справку от врача. С диагнозом. А если он такой скептик, так не слабо ему приехать и самолично на тебя полюбоваться. Лучше один раз увидеть…
С этими словами он исчезает. Состояние у меня — не приведи Господь. Ощущение такое, будто в брюхо засунули горящую печку. Я буквально полыхаю, глаза слипаются, а что касается языка — такое впечатление, будто вместо него у меня во рту надувной матрац. Так паршиво, что начинаю всерьез беспокоиться: не отдать бы ненароком концы. И что пугает больше всего, так это внезапность: ведь еще полчаса тому назад я был абсолютно здоров!
Мне кажется, что мучения мои длятся уже целую вечность, но вот дверь, наконец, открывается и впускает Дюбона в сопровождении маленького старичка. На дедушке столько морщин, что больше всего он похож на многократно чиненный аккордеон.
Я замечаю, что мой приятель успел сменить свою парадную пижаму на более скромное одеяние.
— Вот доктор, — почтительно представляет он своего спутника.
Старикашка извлекает из допотопного саквояжа целый арсенал и приступает к процедуре, по сравнению с которой китайские пытки кажутся мне верхом гуманности.
— Аппендицит, — выносит он наконец свой вердикт. — Впрочем, посмотрим, что скажут анализы. Если диагноз подтвердится — придется перевозить вас в клинику, в Гренобль.
Ничего себе — вот так возьмут тебя и ни за что ни про что вскроют брюхо!
Врач выписывает рецепты, длинные, как меню в хорошем ресторане, и собирается уходить.
— Доктор, — проникновенно говорит Дюбон, — господин состоит на государственной службе и должен был приступить к работе сегодня вечером. Можете вы выдать ему свидетельство о болезни?
— Конечно, конечно, — спохватывается божий одуванчик. Пишет нужную бумагу и прощается до вечера.
— Ну и идиоты эти врачи, — ухмыляется Дюбон, когда старик уходит. Потом извлекает из кармана маленький флакон. — Ну-ка, глотни хорошенько.
— Это еще что? — удивляюсь я.
— Черт возьми! Пей, тебе говорят!
Прикладываюсь к флакону и делаю основательный глоток. М-да! Вкус, как говорится, специфический. Такое ощущение, будто печень у меня вывернули на сковородку. Однако боль, как по волшебству, успокаивается, и я чувствую, как все мои внутренние органы, будто по мановению руки, приходят в норму.
Дюбон с улыбкой следит за моей реакцией:
— Ну как, лучше?
— Шепчешь! Ты что, не мог раньше дать мне эту штуку? Не пришлось бы врача вызывать…
— Ну да? А кто бы тебе тогда справку выписал, а? Трясся бы сейчас в поезде, как последний кретин.
Впиваюсь в него свирепым взглядом:
— Ну-ка, дружок, признавайся: этот мой так называемый аппендицит — твоя работа?
Дюбон подходит к окну, раздвигает шторы.
— Кто знает? — бормочет он, задумчиво обозревая пейзаж.
— Ты что, спятил? А если я сдохну?
— Вряд ли. Рецепт старый, проверенный. Ну а если бы даже и сдох — беда тоже невелика…
Принимаю единственно возможное решение: успокаиваюсь. Вот пройдоха! Но, как бы то ни было, а несколько свободных дней благодаря ему у меня теперь есть.
— Шефу моему позвонил?
— Конечно, — кивает он. — Старик, правда, поначалу все пытался меня расколоть, правда ты болен или придуряешься? Но я ударился в амбицию и заявил, что до сих пор меня еще никто лжецом не называл. И что если бы он меня знал, то не стал бы сомневаться.
— Все-таки справку ему отослать надо.
Поскольку жребий брошен, я счастлив, как цыпленок, которому удалось на растолстеть. А, будь что будет!
Вылезаю из постели и перемещаюсь в брюки.
— Что собираешься делать? — интересуется Дюбон.
— Поскольку я в цейтноте — возьму для начала интервью у хозяев фабрики в Пон-де-Кле, где производят такую хорошую бумагу.
— А что? — подумав, соглашается Дюбон. — Неплохая идея.
Через час я на месте.
Бесконечная кирпичная стена, как и следовало ожидать, в конце концов приводит меня к парадному входу. Навстречу сонной походкой выплывает жирный парень, весь в галунах — ни дать ни взять покойный Геринг. Вот только правой руки не хватает. Интересуется, что мне угодно.
— Видеть директора.
— Он вам назначил встречу?
— Нет.
Безрукий демонстрирует мне зевок, способный обескуражить даже бронетранспортер. Затем объясняет, что директор занят — всегда занят, пожизненно. Если я правильно понимаю, желающие его лицезреть должны лет за пятнадцать до того подавать письменное заявление в трех экземплярах и, если возможно, — рекомендацию, подписанную президентом и министром финансов.
Прерываю излияния сонного стража, демонстрируя ему свое удостоверение.
— Полиция? — взволнованно бормочет он, и я чувствую, что отсутствующей рукой он морально отдает мне честь.
Три минуты спустя директор указывает мне на кресло. У него солидный вид. У директора то есть. У кресла, впрочем, тоже. Оба надутые и ярко-красные. Может, они и не близнецы, но папа у них явно общий.
— В чем дело? — спрашивает этот великолепный образчик человеческой породы. Я, как всегда, нашел точное слово: он именно великолепен. Причем сам это сознает и относится к своей персоне с должным уважением. «Великолепие опьяняет», — сказал бы на моем месте Бредфорд и, как всегда, был бы прав.