Как и каждый вечер, прежде чем лечь, тетушка Клеманс опустила абажур лампы, стоявшей на ночном столике, и ее свет исчез под пеной венецианских кружев. Она спокойно повернулась спиной к окну, расстегнула ворот корсажа, поднесла руки к ожерелью, закрывавшему ее морщинистую шею, и посмотрела на себя в трельяж, стоявший напротив кровати, с которой свисал полог из чуть пожелтевшего от времени муслина. Тетушка Клеманс страстно любила себя и не желала стариться. Когда-то она была очень красива и была хороша еще и теперь.
— Опять слишком светло, — задумчиво прошептала она и набросила на абажур новое кружевное покрывало.
Снаружи уже занялась дверь риги. В мгновение ока огонь взобрался на крышу, как бы бросая вызов звездному небу.
Тетушка Клеманс вздрогнула. Оконное стекло разлетелось на куски.
— Что такое?
Ей никто не ответил. Она еще не испугалась по-настоящему. Разумеется, это ветер резким порывом распахнул окно; ветер, надувавший тяжелые бархатные занавеси цвета морской волны.
На первом этаже послышались торопливые шаги.
— Пожар!
— Это рига!
— Скорее!
Захлопали двери. Во внезапно разбуженном доме началась суматоха.
Клеманс шагнула к двери своей комнаты, но вдруг остановилась. Ее ресницы, слишком длинные для настоящих, взлетели над изумленными глазами. Тройное зеркало показывало ей ту же картину, что рисовалась тенями на стене над зеркалом: занавески медленно раздвинулись, и в проеме окна возник силуэт человека. Он казался огромным. Пламя, разбушевавшееся вовсю, как проекционный аппарат неимоверно увеличивало его.
Клеманс обернулась. В то же самое мгновение силуэт ожил и спрыгнул с окна.
Клеманс хотела закричать, но смогла лишь выдавить едва слышный стон. Она отшатнулась, коснувшись обеими руками гладкой холодной поверхности зеркала, и прижалась к нему. Словно во сне она слышала доносившиеся до нее издалека голоса остальных. Панические, безумные крики из глубины парка:
— Где Клеманс?
— Ты вызвал пожарных?
— Становитесь в цепочку…
— Воду лучше всего брать из ближайшей цистерны. — Нет. Шлангом. Шлангом с огорода!
Они суетились вокруг горящей риги. Им на помощь пришли жители деревни: если огонь разойдется, может выгореть все! Старухи в черном кружили, как вороны над падалью, каркая на полуитальянском-полупровансальском диалекте, на котором не говорят больше нигде. Мужчины их не слушали. Они отдавали приказы, выкрикивали советы, что-то делали вразнобой. В то время как одни передавали из рук в руки ведра с водой, другие рубили топорами ближайшие кусты, чтобы преградить путь огню. Они искали друг друга и не находили, огонь освещал лишь неясные двигающиеся тени, похожие одна на другую. Они звали друг друга, не ожидая ответа…
На соседнем лугу закричал ослик.
Прогоревшая балка сломалась и рухнула с оглушительным разрывом петарды.
Только тогда Клеманс закричала.
Через четверть часа дверь ее комнаты резко распахнулась. Это был Жак, тот, кого местные жители, возможно ошибочно, считали сыном Моржево.
Он включил верхнее освещение. Вспыхнул яркий свет.
— Уже почти потушили, — начал он. — Пожарные приедут…
Он не закончил. Тетушка Клеманс лежала, свернувшись клубком, на ковре посередине комнаты. Ее лица, закрытого руками, не было видно, но в трех зеркалах безжалостно отражались ее седые волосы, одежда вышедшего из моды покроя, туфли с заостренными носками, продававшиеся в парижских магазинах лет сорок назад.
Отражался и ее затылок, не прикрытый шиньоном. Топор, которым ее убили, еще торчал в нем. По ковру растекалась лужа крови.
Глава 2
Вскоре подошли остальные. Первой появилась Катрин. Она не принимала участия во всеобщем безумии. Пожар? Она, как художник, наблюдала за его необычайными красками. Ее удивила вызванная им паника. Едва Жак, смотревший с балюстрады, заметил ее, он тут же спустился к ней.
Его чувства к матери были смешанными. Он горячо любил ее, но иногда ее вид раздражал его, и он даже начинал ее ненавидеть. Он обращался с ней не как с матерью, а как с женщиной. Да и в ее поведении с ним было гораздо больше кокетства, чем это допустимо по отношению к сыну. Она ни разу не появлялась перед ним небрежно одетой или в туалете, не подчеркивающем ее достоинств. То же кокетство присутствовало и в чувствах. Она никогда ничего ему не доверяла, никогда не расслаблялась с ним. Ее разговор с ним, как и со всеми, был живым, остроумным, она сочиняла каламбуры и обо всем и обо всех говорила с легкой иронией.