– Стоп, – скомандовал высокий тип, и несколько голосов крикнули, что это было хорошо. Свет прожекторов убавили, и все вдруг разом заговорили и закурили. Мертвая встала и убежала в дом. Прежде чем исчезнуть, она чихнула.
– Бордель, – сказала она, – сдохнуть можно.
Я решил подойти к высокому типу, стараясь не запутаться в электропроводах.
– Месье Лысенко? – спросил я.
– В чем дело?
В его руке были листы бумаги, я думаю, сценария.
– Приготовьте мне кадр тридцать шесть, – приказал он своему окружению, прежде чем я ответил ему.
– Вы можете уделить мне минуту? – спросил я. – Я представляю брата Гризельды Запата.
– Бедная крошка, – бросил на ходу Лысенко. – Какой ужасный конец. Мы очень любили ее. Пойдемте.
Одним прыжком он оказался на террасе. Она сантиметров на пятьдесят возвышалась над уровнем парка, и мне пришлось опереться на руку, чтобы взобраться на нее. Лысенко широким шагом уже входил в дом. Я поспешил за ним.
Мы пересекли салон, опутанный проводами, в котором жертва предыдущей сцены, закутанная в твидовое пальто, пила горячее вино в обществе двухметрового черного гиганта.
– Через четверть часа снимем кадр номер тридцать восемь, – объявил им Лысенко на ходу.
Я шел за ним по узкой лестнице, ведущей в коридор второго этажа. В коридоре он открыл дверь в кабинет, в котором повсюду валялись листы бумаги. Лысенко закрыл дверь, и я обернулся как раз вовремя, чтобы получить сильный удар в челюсть.
Я отлетел к стене и стукнулся головой.
– Ну, подлец? – сказал Лысенко, идя на меня. – Пришел меня шантажировать?
Ему было лет сорок, и он был весь вылеплен из мышц и костей при росте примерно метр восемьдесят. У него был здоровый цвет лица, коротко остриженные волосы, квадратная челюсть и руки–кувалды, которыми он хотел разворотить мне челюсть. Я достал свою шариковую ручку.
– Не подходите, или я всажу вам ее в глаз, – сказал я.
Он собирался размазать меня по стене, но заколебался, так как я истошно завопил.
– О каком шантаже вы говорите? – спросил я более твердо.
Он переминался с ноги на ногу, ударяя кулаком по ладони другой руки. Вена на его виске подергивалась. Он с трудом сдерживался, чтобы не превратить меня в студень. Я достал левой рукой свой бумажник и бросил его на стол.
– Посмотрите, – сказал я. – А потом я уберу карандаш, а вы спрячете свои клешни, и мы сможем спокойно поговорить.
Он осмотрел содержимое бумажника и успокоился. Потом сел за стол и положил мой бумажник на его край. Открыв стол, он достал оттуда две рюмки, графин и коробку сигар. Быстро выпил рюмку, видимо чтобы успокоить свои нервы, затем плеснул в другую рюмку и снова в свою.
– Начнем сначала, – сказал он. – И извините меня. Когда я снимаю, становлюсь очень нервным. Ведь я артист…
Я кивнул. Он так же походил на артиста, как парашютист на десантника. Я отошел от стены. Моя челюсть посылала болевые сигналы в мозг и плечи.
– О каком шантаже вы говорите? – повторил я, ногой пододвигая к себе стул.
Я сел. Он протянул мне рюмку. Я обмакнул губы – это был «Арманьяк». От него у меня голова не пройдет.
– Забудьте об этом, – сказал он. – Что вас сюда привело? Вы сказали, что представляете брата Гризельды Запата?
Я ответил, что да, и что я пытаюсь расследовать убийство, и что меня интересует, что он думает обо всем этом. Он вознес руки к небу.
– Что я думаю, месье… э–э… Тарпон? Но я ничего не думаю. Я честный коммерсант и занимаюсь своим делом.
Он посмотрел на часы.
– Мне бы хотелось вам помочь, – сказал он. – Но, к сожалению…
– Нет, – перебил я. – Вам просто на это наплевать.
Он рассмеялся. Затем спросил, глядя на меня:
– Вы частный детектив? Наверное, это не слишком романтично?
– Не слишком, – подтвердил я.
– Но у меня кое–что найдется для вас, черт побери!
Он продолжал смеяться. Ему было весело. Он наклонился, чтобы поднять кейс, стоящий у ножки стола. Положив его перед собой на стол, он открыл его, достал конверт, из которого вынул снимок и письмо, и протянул их мне.
Фото было размером шестнадцать на двадцать три и сложено пополам, чтобы уместилось в конверте. На снимке без труда можно было узнать продюсера–режиссера и крашеную блондинку. Это была живая Гризельда Запата и не менее живой Лысенко, которые в голом виде предавались плотскому греху весьма странным образом, а именно при посредничестве кровати с балдахином и трапеции.
– Прочитайте письмо, – сказал Лысенко.
Я быстро отложил снимок и взглянул на отпечатанный на машинке текст без даты и подписи: