Он выскочил в дверцу, оставив меня одного с трупом на руках. Я чувствовал себя совершенно беспомощным, и тогда я вспомнил фразу, которую любил повторять мой отец: «Если ты что-то начал, надо идти до конца. В этом залог успеха». Я смотрел на Кандис и не мог понять, как она могла сыграть со мною такую злую шутку: умереть в разгар экстаза!
Я поднял ее тело и положил его под дерево. Я все время разговаривал с ней. (Не вздумай являться ко мне по ночам.)
Я задрал ей юбку, думая при этом, что все напрасно, так как в таком Богом забытом месте ее найдут, быть может, лет через семьдесят. «Из любви к искусству», — думал я. Вернувшись к машине, я попросил дьявола послать мне немного дождя, чтобы смыть следы шин. Вы знаете, какая в этих местах засуха, особенно в августе. И когда на меня упали первые капли дождя, я просто сказал ему: «Спасибо».
— А вечером вы уже пели? — спросил Бретонне.
Сольнес не ответил. Он обхватил голову руками и разрыдался.
На следующее утро «ситроен» взял направление к Женеве. Сольнес и Бонетти сидели на заднем сиденье, а Бретонне — за рулем. Сольнес казался скорее расслабленным и становился агрессивным, только когда кто-нибудь из его собеседников пытался задеть его. Наручников пока не было на его аристократических руках с тонкими и длинными пальцами скульптора.
— Когда вы условились об этом свидании? — спросил Бонетти, каждый раз нарушая молчание, когда внимание Сольнеса становилось рассеянным и он начинал смотреть в окно на проплывавший мимо безрадостный пейзаж, в котором слякоть и грязь пришли на смену ослепительной белизне снега.
— При выходе из ресторана «О-де-Кань». На следующий день я должен был уехать: у меня было три концерта на побережье и ни одного свободного дня до тринадцатого августа. Нам было грустно. И не потому, что мы любили друг друга, нет, мы даже не были влюблены, но нам было просто хорошо вместе. У нас было что-то общее, что объединяло нас.
— Я знаю, — сказал Бонетти. — Наркотики.
— Нет, господин комиссар, это слишком примитивно. Так может сказать только полицейский или журналист. Мне кажется, нас объединяло наше детство.
— Слишком литературно, — сказал Бретонне, не оборачиваясь.
— Значит, это был страх, какой-то особый его вид, когда ты просыпаешься с ним утром и он не оставляет тебя ни на минуту в течение всего дня, а вечером укладывается с тобой в постель…
— Да, — сказал Бонетти. — Лучше скажите мне, почему вы выбрали бухту Сормью?
— Потому что она рядом с Марселем, господин комиссар. Кандис должна была вернуться в Марсель на поезде, у нее было свидание с каким-то типом из Парижа. Кроме того, эта бухта сказочно красива и, поскольку к ней не ведет дорога, там всегда безлюдно.
— Но ведь там колония нудистов, — сказал Бонетти.
— Да, но их не видно. Они разбредаются по пляжу или в скалы, кто куда. Я хочу сказать, что при желании там можно никого не встретить.
— А вам хотелось быть одним?
— Мы решили провести эти два дня вместе, на природе, вдали от всех, так, чтобы нам было действительно хорошо.
— А ты раньше уже принимал героин?
— Изредка…
— А где ты его находил?
— В Марселе, это нетрудно. У меня был адрес, могу вам его уступить. Перед отъездом в бухту я заехал туда на машине и купил пять граммов.
— И шприц у тебя был?
— Нет, господин комиссар. Мы не хотели окончательно отупеть, мы хотели только быть счастливыми и спокойными.
— Так в какой день вы встретились? — спросил Бретонне.
— Вечером тринадцатого августа. Уже стемнело. Она не пошла на свое свидание с парижанином и прямо с вокзала Сен-Шарль отправилась в бухту. Я привез два спальных мешка.
— И пять граммов.
— Да. Я предложил вдыхать его носом.
— И ты утверждаешь, что она превысила дозу и…
Сольнес казался совершенно растерянным. Он закрыл глаза пальцами, а когда отнял их, то его глаза были влажными.
— Не знаю, как вам объяснить. Она никогда раньше не принимала героина, я в этом уверен. Она мне даже сказала, что теперь в жизни появился смысл, что она жила только ради этой минуты, что она все время только шла к ней. Она стала как одержимая и приняла слишком много. Я сказал ей об этом.