— Ну хорошо, — вздыхаю я. — Спасибо за помощь, господин директор. И настоятельно прошу вас о моем визите никому не говорить.
— Можете рассчитывать на меня.
— Хочу, чтобы вы поняли, — настаиваю я. — Если я говорю — никому, это значит — никому. Без исключений.
Проникновенно смотрю ему в глаза. Багроветь ему уже некуда, и он от возмущения начинает буквально раздуваться. Поняв, что еще минута — и он попросту лопнет, я встаю, отвешиваю поклон и иду к двери.
— Ваше молчание особенно важно, потому что дело очень серьезное, — бросаю я на прощание. — Не говоря о нескольких миллионах, потерянных государством, в нем уже по меньшей мере пять трупов. Я бы не хотел, чтобы вы стали шестым.
Глава 12
Погода становится все лучше. Уже из-за одного только этого великолепного солнца Дюбону стоило заставить меня сыграть роль больного. Да уж, парень он не промах. Это же надо — суметь устроить приятелю натуральный аппендицит только для того, чтобы дать ему возможность продлить свой отпуск! До сих пор я полагал, что такое встречается лишь в книгах, да и то — только в моих. Что, конечно, в немалой степени повышает их тиражи.
Вдыхаю полной грудью. Ничего не скажешь, этот воздух стоит того, чтобы им дышать. Медленно, торжественным шагом, как гладиатор-победитель, пересекаю обширный фабричный двор. Безрукий сторож торопится мне навстречу. Ради меня он пригладил усы и поправил козырек фуражки.
— Позвольте доложить, господин комиссар, — говорит он, — что раньше я был жандармом.
Сдерживая нарождающуюся веселость, уверяю его, что я так и думал — видна хорошая наследственность. Взгляд его становится влажным; возможно, и не только взгляд.
— Двадцать лет беспорочной службы, — рапортует он и принимается рассказывать о себе. Сначала он служил в Юра. Его шеф принуждал мальчишек-пастухов к содомскому греху, и он на него донес.
— А что бы вы сделали на моем месте, господин комиссар? — вопрошает он. — Тем более что сам-то я педиком не был…
— Еще бы.
Потом он излагает историю с мотоциклом, из-за которого лишился руки, и переходит к здоровью своей благоверной. Но тут я его прерываю:
— Вы прожили достойную жизнь, посвященную стране и долгу, — добродетелям, которые являются лучшим украшением французской нации. Эхо «Марсельезы» звучит в вашем сердце. Кстати, — добавляю я менее торжественно, но более интимно, — где живет секретарша вашего директора?
— Над булочной «Бишоне».
— Я вами доволен, — заявляю я самым прочувствованным тоном, на который способен, возложив ему руку на плечо.
Он вытягивается в струнку, пожирая глазами мою удаляющуюся спину.
«Бишоне и наследник», — гласит надпись на вывеске булочной, выполненная классическим античным шрифтом. Рядом с магазином — дверь, ведущая в жилую часть дома. Вхожу. Передо мной — лестница, ведущая на второй этаж, но тут я спохватываюсь, что не знаю имени девицы. Можете считать меня круглым дураком, но эту маленькую подробность я совершенно выпустил из вида.
Даю задний ход и захожу в булочную.
— Здравствуйте, мадам, — вежливо приветствую я гору мяса, восседающую на табурете за мраморным прилавком.
Мадам поднимает на меня коровьи глаза. Судя по всему, она слишком много глядела на проходящие поезда, отчего у нее развился острый конъюнктивит. Губы ее украшают толстые усы, а подбородок обрамляет небольшая бородка. На вид она столь же индифферентна, как пакет сушек.
— А, — равнодушно отзывается она.
— Давно здесь живете? — осведомляюсь я.
— Сколько человек живет в доме? — настаиваю я.
— Огюст и Фернан, — говорит она и скромно добавляет: — А еще я.
Огюст и Фернан меня не интересуют.
— А кто снимает в доме квартиры?
— Я, Огюст и Фернан, — повторяет она менее скромно, но столь же терпеливо.
— Это понятно. А кто еще?
— На втором этаже больше никого.
Меня охватывает непреодолимое желание засунуть каравай хлеба ей в глотку, а второй — куда-нибудь еще, но я вспоминаю, что Сан-Антонио — прежде всего джентльмен. А джентльмен должен вести себя с дамами как светский человек. Стискиваю кулаки, чтобы избежать искушения сомкнуть пальцы на ее шее, и самым елейным тоном спрашиваю:
— А на первом?
— На первом? — раздумывает она. — Господин Этьен живет, только он на прошлой неделе умер. А напротив — мадемуазель Роза, секретарша. На фабрике работает.
Изображаю широкоформатную улыбку:
— Роза, а дальше?
— Роза Ламбер.
— Сердечное вам спасибо, дорогая мадам, — сюсюкаю я, — как бы я хотел, чтобы меня всегда так понимали.