Сеанс начался утром и закончился в семнадцать часов. После ухода последнего свидетеля, спешившего к поезду, собравшиеся полицейские и жандармы были почти удовлетворены результатом.
Перед ними на экране было изображение мужчины лет тридцати пяти, широколицего, с низким лбом и жесткими редкими волосами. Круглые глаза имели скорее мечтательное выражение, что в принципе не соответствует общепринятому представлению о воре, тем более подозреваемом в убийстве. Уши были оттопыренными, особенно правое, нос крупный, губы тонкие. Подбородок говорил о решительном характере, что также контрастировало с мягким взглядом. В целом это было лицо «человека миролюбивого и спокойного, но готового стоять до конца за осуществление своего идеала или удовлетворение своего желания», — сказал в заключение комиссар Потель.
В течение целого часа обсуждалась возможность наличия шрама: это утверждали трое свидетелей (двое видели его на левой щеке, а один — на правой), но двое других свидетелей категорически отрицали это. По-видимому, первые свидетели приняли за шрам складку на лице. В конечном счете на портрете-роботе появились две неглубокие складки на обеих щеках, идущие от подбородка к виску и придающие лицу улыбающееся выражение, которое могло восприниматься как вызов либо как добродушие.
На следующий день портрет появился во всех газетах. От Дункерна до Мантона, от Бреста до Страсбурга все могли увидеть лицо человека, напавшего на двадцатидвухлетнюю девушку, изнасиловавшего и убившего ее. В дирекцию жандармерии пришло тридцать одно письмо из всех регионов Франции: авторы писем утверждали, что знают разыскиваемого человека, и просили выслушать их показания. Судья Суффри с безнадежным отчаянием взирал на возрастающую гору писем, скапливающихся на его рабочем столе. 23 сентября Жерар Суффри совершенно неожиданно начал погоню за новым зайцем.
Это началось в субботу. В шесть часов, перед выходом из Дворца правосудия, судья сунул в портфель дело Страсберг, чтобы изучить его подробнее дома в воскресенье.
В десять часов вечера, сидя в тиши своего кабинета, он в который раз перечитывал знакомые страницы. В одиннадцать часов в дверь постучали и в кабинет вошла его дочь, приехавшая на уик-энд из Экса. Она сказала, что ложится спать, что фильм по телевизору был занудным и что в одном магазине Экса она видела великолепный пояс с металлическими кнопками. Катрин была очаровательной девушкой-подростком с живым умом и быстрой реакцией. (Ее отец утверждал, что у нее в голове была каша, так как в каждой ее фразе содержалось минимум три мысли.) Судья заметил с некоторым раздражением, что она заглядывает в разложенные на столе листы бумаги. По его мнению, это было бестактно. (Раньше судья упрекал дочь в том, что она не проявляла никакого интереса к этому делу.) Катрин взяла в руки фотографию, найденную в вещах убитой, о которой до сих пор ничего не было известно прессе.
— Смотри-ка, Кристиан.
— Кристиан?
— Да, Кристиан Сольнес.
— Ты знаешь этого юношу?
— Естественно. Кто его не знает… Это он поет знаменитое «Письмо к Дуна».
— Что это за «Письмо к Дуна»?
— Шлягер.
Она начала напевать песенку, заполняя паузы щелканьем пальцев:
Моя любовь, я решился писать тебе, Потому что писать легче И я не вижу твоей насмешки О! О! над моими корявыми словами.— Действительно, очень корявыми, — согласился судья. — Спокойной ночи.
Но, прежде чем она вышла из кабинета, он спросил ее:
— У тебя есть этот диск?
— Думаю, что есть.
— А на конверте есть его фотография?
— Кажется, да.
— Ты можешь принести его?
— Зачем тебе?
— Надо, — сказал судья.
Она вернулась с диском, и судья мог констатировать поразительное сходство между молодым человеком с прядью волос, закрывающей лоб, снятым в каком-то порту Лазурного берега, и молодым исполнителем «Письма к Дуна». Не дожидаясь утра, он снял трубку и набрал номер комиссара Бонетти:
— Послушайте, что обнаружила моя дочь!
5
На этой стадии расследования Кандис Страсберг не казалась следователям особенно противоречивой личностью. Согласно сведениям, полученным из Америки, это была девушка из обеспеченной семьи, прослушавшая три курса в калифорнийском университете Пенмарк. Ее характеризовали как умную, независимую, занимающуюся нерегулярно, но способную наверстать упущенное накануне экзамена. Ее отец был администратором на заводе в Нью-Джерси, производящем красители. Ее мать, француженка по происхождению, вышла вторично замуж и жила в небольшом городке Бриндсбале, в штате Орегон. В течение двух первых лет учебы в университете Кандис жила у тетки в Сан-Франциско, старой девы со скромным достатком, очень привязанной к племяннице. Последний год Кандис жила одна или «у друзей». Согласно сведениям относительно ее жизни в период, непосредственно предшествовавший ее путешествию во Францию, она была взбалмошной, фривольной, самовлюбленной, эгоцентричной поклонницей поп-музыки и мексиканских кружев. Но сведения, полученные немного позднее, говорили о ее принадлежности к политической группе левого экстремистского толка с ярко выраженными кастристскими симпатиями. Она принимала участие в пылких дискуссиях: читала марксистскую литературу, могла предаваться ночью разгулу, а днем активно участвовать в массовых демонстрациях против войны во Вьетнаме и расовой сегрегации. Одни знакомые описывали ее как «интеллектуалку», другие, напротив, говорили о ней как о нимфоманке. Она прекрасно знала марксистскую диалектику, но всегда приукрашивала ее.