— Почему нет замка? — обратился Грегори к полисмену. — Был ли он?
— Был, господин инспектор, но испортился. Могильщик собирался отдать его кузнецу в ремонт, да забыл, потом наступило воскресенье, ну словом… — развел он руками.
Грегори молча приблизился к бесформенной куче брезента. Осторожно приподнял край жесткого полотнища, потом отбросил его в сторону.
У его ног лежал на боку голый человек с поджатыми руками и ногами, словно он стоял на коленях на чем-то невидимом или отпихивал это что-то от себя локтями и коленями. Он целиком умещался в широкой колее, пропаханной в снегу, тянущейся от окна, заполняя ее своим телом. Примерно два шага отделяли его голову от порога. Там снег оставался не тронутым.
— Может быть, вы захотите его обследовать? — произнес Грегори, поднимаясь с колен. Кровь прилила ему к лицу.
Кто это? — обратился он к полисмену, который надвинул козырек пониже, так как солнце стало бить ему в глаза.
— Хансел, господин инспектор. Джон Хансел. Он был владельцем красильни.
Грегори не спускал глаз с Сёренсена, который крайне осторожно, в резиновых перчатках, извлеченных из плоского чемодана, касался ног и рук трупа, приподнимал веки, потом очень внимательно осмотрел позвоночник.
— Он — немец?
— Не знаю. Возможно, из немцев, но я об этом не слышал. Его родители были местные.
— Когда он умер?
— Вчера утром. Он давно уже жаловался на сердце. Врач запретил ему работать, но он не заботился о себе. Он абсолютно ни о чем не заботился с тех пор, как жена сбежала от него с одним типом.
— Были здесь еще какие-то трупы?
Серенсен поднялся с колен, отряхнул брюки, носовым платком смахнул что-то с рукава и бережно уложил в футляр резиновые перчатки.
— Позавчера были, господин инспектор, но их уже схоронили. Похороны состоялись вчера, в полдень.
— Значит, вчера после полудня здесь находился только этот труп?
— Только он, господин инспектор.
— Ну что, доктор?
Грегори подошел к Сёренсену. Они стояли под стройным кустом; на его верхушке играло солнце, так что капель буравила снег.
— Что я могу сказать? — Сёренсен казался обиженным, более того — раздраженным. — Смерть наступила более двадцати четырех часов назад. Классические трупные пятна, полное отвердение жевательных мышц.
— А конечности? Ну что? Почему вы молчите?
Они разговаривали все тише, но все более нервно.
— Вы сами видели.
— Я не врач.
Окоченения нет. Но кто-то должен был нарушить его и нарушил. И баста.
— Оно наступит повторно?
— Должно наступить частично, но не обязательно. Разве это важно?
— Но оно действительно было?
— Окоченение наступает всегда. Вам должно быть это известно. И прошу на меня не давить, так как я ничего больше не знаю!
— Благодарю, — произнес Грегори, не скрывая раздражения, и направился к двери. Она была приоткрыта, но, чтобы войти, требовалось перешагнуть, вернее, перескочить через труп, поэтому он сказал себе, что лучше не оставлять лишних следов, здесь и так все порядком затоптано. Он сбоку потянул за скобу. Дверь даже не дрогнула, плотно засыпанная снегом. Он дернул ее. Дверь резко заскрипела, с грохотом ударив о стену. Внутри царила тьма. Сквозь щель за порог нанесло немного снега, который растаял, образовав мелкую лужу. Грегори постоял с закрытыми глазами, ощущая неприятный холод, исходивший от стен, и терпеливо ждал, пока глаза привыкнут к темноте.
Оконца на северной стороне пропускали немного света, особенно то, разбитое, ибо стекло второго, замазанное известью, оказалось почти непрозрачным. Посредине стоял гроб, выстланный стружками. На его край опирался венок из хвои, обвитый траурной лентой. Можно было прочесть выполненную золотом надпись: "Безутешная скорбь". В углу вертикально стояла крышка гроба. Полом служила плотно утрамбованная земля, под окном лежало немного рассыпанных стружек. У другой стены Грегори различил кирку, лопаты и связку свернутых, измазанных глиной веревок. Еще там валялось несколько досок.