Простым, доходчивым языком поведал, «по дружбе», о корне зла, о нечестной руке, которой в мутной воде проще премиалки отхватывать. С жаром заклеймил я печатным словом нехорошего человека. А потом выяснилось, что человек он хоть и впрямь нехороший, но воду мутит не больше других. Прораб же просто держал зуб на него. Сводил счеты…
С шишками и ссадинами, но влез я на своего конька в этой круговерти. Влез и… заскучал. За словесной трескотней, китайскими иероглифами отчетов висела такая же многолетняя паутина, как и на объектах.
Но газета — ненасытный зверь. Она «съест» тебя, если вовремя не подбросишь хотя бы три странички машинописного текста. Со мной в «конторе» особенно не нянькались. Удивительно: где бы я ни служил, мне предоставлялась самостоятельность. А ведь зарывающимся людям, вроде меня, обязательно нужна подсказка.
Запахло паленым. Как знать, продержался бы я еще, а возможно, сформировался бы и в нужное колесико в редакционной машине, да погубила меня Купчиха.
Редакторша наша была, как говорят, неудачлива в личной жизни, и это обстоятельство управляло ее мыслями и поступками. Мой непосредственный начальник, выбившийся из плотников в заведующие отделом, называл ее «стервой». Без сомнения, то был глас народный. Точнее не скажешь. Но мне хотелось добавить собственной краски, и я нарек ее «Купчихой» за истовость в поведении и манеру держаться, а также за непреклонную веру в то, что газета и сотрудники отданы ей в полную власть.
Моего заведующего, Виктора Петровича Куркина, не упрекнешь в неблагодарности. Добро он помнил. Кто, как не редактор, подняла его на командный пункт, отдала в аренду промышленный отдел? Виктору Петровичу славословить бы благодетельницу, отрабатывать аванс, стать верной опорой, а он… Кстати, остальные газетчики, имевшие университетское образование, часто допекали его. Куркин являлся отличной мишенью для острот, поскольку частью не понимал их. Едкий дух столярного клея не повыветрился в нем; и чем старательнее мой начальник рядился в одежды акулы пера, тем явственнее проступало его плотницкое прошлое. Он напрасно отступал от золотого правила не изменять себе. Но дело не в этом. Логика подсказывает, что он не должен был обзывать Купчиху стервой. Однако обзывал. И то сказать, заслужила.
Непонравившихся ей работников она выживала из редакции так, как выживают соседей скандальные бабы. В средствах особенно не стеснялась. Она бы всю «контору» перетряхнула, но мешало Купчихе собственное непостоянство. Настроения крутили редакторшей, как вино пьяницей. А еще она не могла существовать без шептунов. Вот они-то сидели крепко. А мне была уготована иная участь…
Однажды Купчиха призвала меня к себе и, объявив тысячу третье серьезное предупреждение, отослала на самый дальний стройучасток. Покатил я к очередным руинам, которым, судя по полуразмытой надписи, прочитанной мной у ворот, предстояло возвыситься до торгового центра. Страшная тоска охватила меня посреди бетонных плит, донельзя проржавевших кусков железа, разбитых шлемов, расколотых унитазов. Злая стихия разметала все это по площадке, заросшей бурьяном, будто стараясь доказать, что не все подвластно человеческому гению. Господи, какой будет прок от моей писанины! Скорее по привычке заглянул в вагончик. Трое детин нехотя рубились в козла. Пахло тут обычно — непросушенной одеждой и масляной краской. Один из строителей обернулся. Человек без особых примет. Он с остальными «доминошниками» составлял единое целое: массивный, краснолицый, с разбухшими кистями рук…
— Чего надо? — неласково спросил он.
— Из газеты я. Приехал посмотреть. Не возражаете?
— Смотрите. Не жалко…
— Понятно, — отреагировал я. — Ну, а старший-то есть у вас?
— Я и есть, — радостно сообщил здоровяк и широко улыбнулся, обнажив кучу зубов из металла самого разного достоинства. — Бригадир Сенцов А. Б. - представился он, — Анатолий Борисович. Очень рады познакомиться…
Компания скучающе изучала меня. Видимо, решали: то ли рукавицы поискать для приличия, то ли дальше костяшками стучать. Журналист — невелика птица. Их как собак нерезаных. Везде болтаются. А строителей искать надо, днем с огнем не найдешь…
Но маленько бравую бригаду я расшевелил. Недаром тратил время в газете — поднаторел-таки общий язык со своими героями находить. До того показался им близким и понятным, что выпить пригласили. Пришлось огорчить…
Взял со стола лист бумаги, непостижимым образом сохранивший в этом бедламе чистоту, и прямо при них написал заявление на высочайшее купчихино имя. Специально при народе сочинял, чтобы назад ходу не было.
Бригадир в знак особого расположения проводил меня до автобусной остановки и на прощание акцентированно жал руку. Небось, черт знает что подумал обо мне. Да, Сенцов, Сенцов…
Впереди у нас была новая встреча, такая встреча, что… Вернувшись в уютненькое гнездышко нашей редакции, я не застал ее степенства и пошел к начальнику. Заявление мое он порвал.
— Ерунда. Новое напишу, — меланхолично пообещал я.
— Что ты будешь делать без газеты? — строго спросил он. К моему удивлению, в голосе Куркина явственно про звучала тревога.
«В плотники наймусь», — чуть не съязвил я. Эх, не зря меня редакторша невзлюбила, милейшая женщина. Проклятый язык, он не только до Киева доведет.
— Педагогический институт без отрыва от производства заканчиваю. Буду нести детям… как там у Некрасова, — поддержал я разговор, — а то в стройуправу подамся. Буду им липовые отчеты сочинять, сейчас сочинители везде нужны…
— Брось трепаться! — строго приказал заведующий. — Бабы испугался?
— Испугался, — охотно согласился я, — она меня может в бараний рог скрутить. Свободно. А мне жить хочется.
— Терпеть, парень, учись. Это главная наука. Она в любом месте пригодится.
— Не, и не уговаривайте. Иначе я потеряю уважение ко всему роду человеческому. Сами с Купчихой разбирайтесь. Мы с ней — как разнополюсные заряды…
— Писать ты умеешь? — не унимался мой доброжелатель, — умеешь. Я в твои годы по гвоздям лупил и думать ни о чем таком не думал. Считай, тебе повезло…
— В рубашке родился, — не смог удержаться я. Действительно, на редкость подходящий момент говорить о моем счастье.
— И родился! Глядишь, в центральную прессу попадешь.
Придется вспомнить тогда меня добрым словом…
Я тем временем достал из ящика четвертушку бумаги и крупно вывел на ней: «Заявление».
— Дурья башка, — сразу отреагировал бывший плотник, — журналистика — все равно как зараза какая. Не отвяжешься. Потянет писать, а мастерства-то… Тю-тю, нету. Разучился парнишка молодой. И наляпаешь несусветицу… — Куркин задумался на несколько секунд, подбирая достойное сравнение. Мне показалось, что он присовокупит нечто непечатное. И вдруг он сразил нелепым образом: — Несусветицу наляпаешь, вроде жареного льда.
Я не вступил в спор. Писать? Ну нет, с меня довольно. Журналист окончательно меняет профессию. Виктор Петрович истолковал молчание как знак согласия и с воодушевлением продолжал:
— Надо профессией овладевать всерьез. Почему все уверены, что стоит захотеть и напишешь, как Лев Толстой?
Письменный стол, брат, точь-в-точь такой же станок. Фразу клеить, вымерять, шлифовать требуется. Неумеха испортит материал, а мастер вещь изготовит.
Горячи были его слова, но не жгли. Жаль, что слушал бывшего коллегу вполуха. Он оказался неплохим провидцем. Удержаться от мемуарной заразы я не сумел. Впечатления от милицейской службы переполняли меня. Дома на эту тему было наложено негласное табу. На свиданиях о милицейских буднях вообще не желали знать. Где найти отдушину? Оставалось лишь довериться бумаге. В противном случае меня бы разорвало от лавины эмоций.
Но даже в дневнике не сохранилось ответа на естественный вопрос: «А почему все-таки пошел служить в отделение?» Я храню его на самом донышке души, ибо совестно признаваться в том, что столь важный шаг сделан с бухты-барахты. Приятель предложил, и я, не задумываясь, согласился. Оправданием этому легкомыслию может служить мое убеждение: людей сорта Купчихи там не встречу…