«Специально меня выдерживает Кожан, — думал он, сидя на жестких рейках скамейки, — или нет? А может Кожана куда-то вызвало начальство или он уехал на происшествие».
Шел тысяча девятьсот двадцать третий год со дня рождения Христова, и всякое могло случиться в губернском городе Новониколаевске, волей судьбы стоящем посередине огромного государства — Союза Советских Социалистических Республик.
Кожан появился только после обеда. Он открыл дверь ключом и пригласил гостя в кабинет. Там он уселся за большой стол, взял перо и бумагу:
— Фамилия, имя, отчество? — были его первые слова.
«Итит твою», — выругался гость про себя, хотя сам по многу раз в день задавал подобные вопросы.
— Где живут сейчас ваши родители? — был следующий вопрос.
— Не знаю, — ответил он.
Кожан сделал удивленные глаза и отложил в сторону ручку.
— Как не знаете? Вы — сирота?
— Возможно, — ответил он, чувствуя, что Кожан ломает комедию. На самом же деле он уже все разузнал о нем.
— Где ваши родители?
— Не знаю.
Кожан, не мигая, смотрел ему в глаза, а потом открыл ящик стола, достал оттуда папку.
— Можете посмотреть, — сказал он, — это ваши родители, в настоящее время они находятся в Харбине… Посмотрите, посмотрите, отец-то, ну копия — вы… Как?
— Не знаю…
— Вы что, никогда не видели своих родителей? У вас были родители?
— Наверное, были.
— Так где они сейчас?
— Не знаю.
— Нелогично, — произнес Кожан, — вы — сотрудник уголовного розыска, могли бы придумать что-нибудь правдоподобное…
— Я не хочу ничего придумывать.
— Не хотите, хорошо… Но тогда объясните свое появление в Новониколаевске?
— Мне трудно это сделать.
— Почему?
— Я не помню себя до болезни.
— Как не помните?
— Так… как обычно не помнят… Помню, как лежал в тифозном госпитале, помню, как начал ходить, а то, что было до этого не помню.
— Как же вас взяли на службу в угрозыск?
— Меня туда взял Тарус.
— За какие заслуги?
— Ему понравилось мое поведение на базаре.
— А что вы делали на базаре?
— Стыдно признаваться, но я пришел туда, чтобы украсть что-нибудь поесть, когда выписался из госпиталя…
— И…
— И попал в перестрелку Таруса и его ребят с преступниками… Тарусу понравилось, что я не убежал, как другие, и подставил ножку одному из его оппонентов.
— Правильно… А зачем вы это сделали?
— Не знаю, это получилось неосознанно, импульсивно…
— А потом?
— А потом Тарус пригласил меня к себе, накормил, проверил на вшивость и взял на работу.
— Так… Тарус, выходит, повел себя как барин: накормил, взял на работу, а, между прочим, он всего лишь начальник отдела, а не хозяин его… Ну черт с ним, с Тарусом, он принял на работу человека, который не помнит своего прошлого и не знает своих родителей… Кроме того, этот человек не имел документов.
— Документы, как раз у меня были.
— Откуда?
— Мне их выдали в госпитале при выписке.
— А как вы попали в госпиталь?
— Я думаю, что после того, как заболел.
— Ну вот опять, я думаю, я предполагаю… Этого мало, если не сказать большего… Это-то вы хоть понимаете?
— Да.
— Даю сутки на раздумье… Мне нужно знать правду. Кто вы? С какой целью проникли в рабоче-крестьянские органы?
Кожан нажал звонок, и в кабинет вошел конвойный с длинной винтовкой в руках.
«Страшное оружие, — отстраненно подумал он, — но в узком коридоре весьма неудобное, может рискнуть?»
— В камеру, — отрывисто сказал Кожан.
— Руки за спину, — скомандовал конвойный, — шагом марш.
Камера была крошечной: четыре шага в длину и три в ширину. Он ходил по камере, касаясь ногами топчана, прислоненного к стене.
Что он мог сказать Кожану? Он действительно не помнил свою прошлую жизнь. Точнее, он помнил ее, но какими-то урывками, помнил о таких событиях, расскажи о которых, ему бы не поверили или приняли бы за сумасшедшего.
Мужчина и женщина на фотографии, которую предъявил ему Кожан, вполне могли быть его родителями, но это также могло быть провокацией.
Он попробовал плечом дверь, подергал руками решетку. Все было прочно. «Жаль, что не рискнул убежать в коридоре». Но сейчас было поздно, поезд ушел, и он улегся на топчан: если сил не хватает, чтобы грести против течения, придется плыть по течению…
Кожан вызвал его на следующее утро. Он похлопал рукой по картонной папке, которая За ночь стала вдвое толще. «Мы даром хлеб не едим», — словно говорил этот жест.