Шестая авеню была вся забита машинами. Откуда они берутся в полчетвертого утра? Он стоял и смотрел, как поток транспорта течет на север, пока не загорелся зеленый свет. На углу возле гастронома одиноко торчал полицейский. Шафт подумал, не собирается ли коп остановить его и потребовать документы, как копы обычно делают с людьми, выбегающими ночью из Гринвич-Виллидж. Иногда они даже пристают к старушкам, семенящим с той стороны по пешеходному переходу. Но коп был слишком вялый от усталости или скуки, а скорее всего, боялся, потому что был один. Он глазел на Шафта, не делая попытки задержать его.
Возможно, он узнал его. Шафт и раньше миллион раз переходил здесь дорогу, и почти всегда ночью. Но, скорее всего, коп струхнул. В последние два-три года полицейские стали нести дежурство на постах по двое. Ну а здесь было такое беспокойное место, что даже бандиты не рисковали ходить в одиночку. И одинокий полицейский не захотел останавливать одинокого ниггера, идущего весенней ночью через главную улицу неизвестно куда.
После Шестой авеню на Бликер-стрит вдруг началась Италия. Пекарни, похоронные бюро, мясные лавки, увитые гирляндами толстых сочных сосисок, гастрономы, торгующие оливковым маслом, помидорами и нескончаемой настой, – все выглядело декорацией из старого голливудского фильма о гангстерах Чикаго. Все это было неподвластно времени и проникновению чуждых этносов.
К северу, слева от Шафта, по Томпсон, Мак-Дугал и Салливан-стрит вплоть до Вашингтон-сквер, располагались ювелирные магазины. Направо от Шафта на этих улицах нашли пристанище жилые дома, итальянские рестораны и бары. Здесь, между Бликер– и Вест-Хьюстон-стрит, в старом и тихом районе Гринвич-Виллидж, был настоящий Гринвич-Виллидж. Здесь и жили его настоящие хозяева.
Вокруг стали появляться люди. Они стояли, ходили, разговаривали, просто таращились в темноту. Половина из них были, наверное, наркоманы, которые преследовали остальных, которые были сумасшедшими.
Или толкали им наркотики. Кои, который ловит наркоманов и наркодилеров, это особый вид копа – наполовину сыщик, наполовину наркодилер. В другое время Шафт поразмыслил бы над этим явлением, но только не сейчас. Он продолжал бежать. Сверяясь с картой своей памяти, он повернул на Салливан-стрит.
Бар-ресторан Петроне извергал неон в трети квартала от начала улицы. Шафт рывком открыл дверь и вошел. Бармен, склонившись над раковиной, мыл стаканы. При виде тафта он задергался как припадочный. Его лицо было черно от смеси подозрения и ненависти к самозванцу, нарушившему его покой в последнюю минуту перед закрытием.
– Эй, приятель, – позвал Шафт, не повышая голоса. Он стоял, облокотившись на стойку. – Где здесь штаб-квартира мафии?
Адамово яблоко на шее бармена заходило ходуном. Он все пытался сглотнуть, но в горле у него была пустыня.
– Мафия, – повторил Шафт. – Куда они вешают свои пушки?
Когда голос наконец вернулся к бармену, он скрипел, хрипел и скрежетал:
– Убирайся к дьяволу.
Шафт кивнул. На его лице отобразилось удивление человека, который не понимает, почему его не понимают.
– Ладно, – сказал он. – Но если ты увидишь кого-нибудь из мафии, передай им привет от Джона Шафта.
Шафт торопливо захлопнул за собой дверь. Ресторан был пуст, но он чувствовал, что за ним следят сотни глаз. Шафт бежал и улыбался. Огибая угол Уэст-Хьюстон, он чувствовал ветер на зубах. В ресторане "Каза Мария" бармен разговаривал с усталой толстой официанткой, которая смерила Шафта таким взглядом, будто он помочился на ее рождественскую елку.
– Мы закрылись, – занервничал бармен.
– Ну и что, – ответил Шафт, подходя ближе. Он нарочно медлил, чтобы они успели хорошенько помучиться страхом. – Я не пью. Я разыскиваю штаб-квартиру мафии. Она должна быть где-то здесь.
Они онемели. Они могли только смотреть на существо, осмелившееся осквернить предмет священного ужаса и почитания. Богохульство – это понятно, это может быть со всяким в состоянии сильного потрясения. Но немыслимо бросать вызов настоящему божеству, в чьей милости покарать и облагодетельствовать всю маленькую Италию.
– Ах вот как, – сказал Шафт, – вы тоже не знаете. Передайте им, что я их разыскиваю, хорошо?
Из шестого или седьмого заведения Шафт вышел в приподнятом настроении. Он отлично себя чувствовал – наверное, оттого, что во время бега в кровь всосалось много кислорода. В теле была теплота и легкость, в мыслях – собранность. Его мозг работал четко и ярко, как паяльная лампа. Его ставки в игре были высоки, как никогда. На карте стояла его жизнь.
– Слушай меня, – сказал он последнему – маленькому, толстому сицилийцу с совиным взглядом, который тянул ручки к ящику под кассой, пока у Шафта на куртке не расстегнулась "молния". – Слушай и передай, что я жду их на углу Бликер и Мак-Дугал, у меня к ним разговор. – Он вытащил пистолет из-за пояса и положил на стойку дулом "от себя и от товарища". – Скажи, что деловой звонок поступил от Джона Шафта.
Этот жест имел такое же значение, какое имеет снежок, брошенный в полицейскую машину, – вызов без нанесения физического ущерба. Но они не умели импровизировать и не имели чувства юмора. У них все было на полном серьезе. Каждый их шаг, каждая уловка совершались с уверенностью, что кто-то сядет за это в тюрьму, а за ошибки заплатит жизнью. Они всегда играли по писаному и никогда – со слуха. Присутствие Шафта не было прописано в нотах, оно раздражало и требовало импровизации, которая свелась к тому, чтобы узнать, какого черта ему надо. Для этого ему и потребовалось выложить на стойку пистолет.
Шафт взглянул на часы, висевшие на стене бара, – простой белый циферблат с большими цифрами. Часы были совсем не к месту при мягком розовом освещении в роскошном золотом и красно-кожаном интерьере. Они показывали четыре. Часы в салунах всегда спешат на десять минут.
Шафт сгреб пистолет своей широкой, покрытой шрамами рукой и сунул его обратно за пояс слаксов.
– Я иду в "Борджиа", – сказал он. – Я буду ждать там.
– Дыши пока глубже, – злорадно посоветовал бармен на прощанье.
Последний спринт. Шафт во весь дух мчался на угол Бликер– и Мак-Дугал-стрит. Теперь он был голубем, гонимым ветром. Через полчаса он уже был на месте. Этого времени хватило бы для того, чтобы отдать приказ о его устранении. Его хватило бы для того, чтобы достать пушку из сливного бачка, из-под продавленного матраса в детской или из ящика с помидорной рассадой – достать и прийти за ним. На бегу он чувствовал приливы страха и злился за это на себя. Может, они уже сидят в припаркованных автомобилях и в темных подъездах? Или идут на него, прячась за фарами встречных машин?
Шафт обругал себя вслух идиотом. Пусть попробуют. Пусть попробуют встретиться с ним на этих черных улицах. Он знает эти улицы как свои пять пальцев. Он умеет обернуть их черноту против своих врагов. Едва ли кому-нибудь удастся подстрелить его сейчас на бегу. Последним, кто хотел это сделать, был снайпер в болотах Кионга. Он удобно засел на дереве, вооруженный винтовкой с прицелом ночного видения, но у него ничего не вышло. Он свалился вниз головой в болото и утонул.
Попробуйте, думал Шафт, попробуйте. Страх отступил, но в груди еще сквозил неприятный холодок сомнения, пока он не свернул под навес кафе "Борджиа", к освещенному фонарями входу.
Кафе уже закрывалось. Кофеварка эспрессо с шипением выдавала последние порции напитка, пока горячие пирожные отдыхали на подносах под вытяжкой. Коп на углу сделал вид, что ничего не заметил, прикинувшись птичкой ночной – соловьем с дубинкой в кармане. Если постовой с перекрестка Шестой авеню и Бликер-стрит пропустил этого черномазого, то нет причин тревожиться теперь, когда он тихо входит в кафе "Борджиа". И полицейский поплелся вдоль по Мак-Дугал-стрит, патрулируя свой опереточный участок между Бликер-стрит и Западной Третьей авеню.
В "Борджиа" сидели четыре или пять человек, разбросанные, точно дождевые капли, по мраморным столам в большом квадратном зале. На стенах зала красовались фрески, изображающие сцены из жизни средневековой Италии, но выполненные в ужасной псевдоимирессионистской манере каким-то местным маляром. Патлатый мальчик и две стриженые девочки сидели, тупо уставясь в свои пустые чашки, в ожидании какого-нибудь события, знаменующего начало жизни. Шафт был убежден, что жизнь для них не начнется никогда. Они представляли собой слабую бледную плесень, не способную выдержать теста по превращению в человека. Они так и останутся плесенью, обитающей на наркоте.