мы тронулись и пламенем росло
с востока с жизнью вычтенной число
скажи всерьез серега буду гадом
чтоб человек вот так сидевший рядом
ты помнишь юту лунный полигон
иллюзий азимут на орегон
земные мускулы в пазах асбеста
где вслед ступившему в слепую тьму
умолк ребенок видимо ему
освободилось в переписи место
маленькие
ночью в непролазной золе за дверцей печки
жили маленькие черные человечки
руки ноги в норме только черные сами
только маленькие а с виду как мы с вами
а впрочем не поручусь никто их воочью
не видел потому что черные и ночью
но точно помню что были до сих пор грустно
что в прессе не описал не рассказал устно
как их матери рожали плача о чем их
мечты томили в печи маленьких и черных
а когда они умирали что бывало
часто потому что таких смерть убивала
легче чем больших живущих снаружи печки
уж очень маленькие были человечки
тогда садился один с крохотным баяном
петь о жребии черном часе окаянном
о маленьком мире а в нем маленьком горе
пока не заскребется кошка в коридоре
прогонишь кошку кышь навостришь уши или
громыхнешь вьюшкой пусто слишком быстро жили
сквозняк шевелит золу серый пепел реет
были да вымерли и кто теперь поверит
что маленькие черные а столько боли
или их тут не было ну и ладно что ли
«время солнышку садиться…»
время солнышку садиться
в ручейке рябит водица
тихо в дальние края
плывет милая моя
на лице печаль разлуки
в воду свешенные руки
далеко за острова
а вчера была жива
здесь не может быть ошибки
здесь от правды не уйти
только радужные рыбки
с ней целуются в пути
вся судьба сложилась криво
как излучина реки
кто столкнул ее с обрыва
и не подал ей руки
там средь волн в пучине водной
далеко от мимолетной
нашей радости мирской
встретит царь ее морской
он невесту ублажает
ей навстречу выезжает
на стремительном морже
не моя она уже
молчит мельница не мелет
ветерок по ковылю
подожду пока стемнеет
вслед за милой поплыву
артериальное
вдруг из-под груды электронных книг
и пыльных dvd забил родник
густого времени куда мы кружки
совали под струю а в стороне
от жажды умирали три старушки
над прялкой и горилкой в стопаре
в любом году однажды есть число
когда глазной коросты вещество
смещается когда раздор и ссора
из устья в пропасть снесены стократ
и наши сны из пустоты раствора
беспримесному свету предстоят
из новогодних с просинью глубин
вдруг бредится что я не тех любил
кто золотым пунктиром пусть и редко
вкруг родника и трупы мойр в пургу
а под землей устроенных как репа
и огурцами грубыми вверху
из двух времен здесь дорого одно
артериальное когда оно
однажды в жизнь пускается навстречу
венозному сезонам вопреки
за чье течение топчась отвечу
начальнику баркаса у реки
живи на вдохе а потом умри
с минутой умолчания внутри
на всем снегу в который мойра мордой
и прялка с ней но из-под снега свет
тому в ком если снова год аортой
пройдет мы вспомнимся когда нас нет
«а она с налета в толпу винтом…»
а она с налета в толпу винтом
у нее там кровь под тугим бинтом
там ожог кинжала
сорок лет саднил незаросший след
в инкубаторе тайном где ртутный свет
сорок лет лежала