— Да знаю я, — бросил обиженно Тихон. — Просто карты мозги расшевеливают, мыслить помогают, да и от холода отвлекаешься, вот и предложил…
— Может, в другой раз, — ответил ему Матвей и едва заметно подмигнул ему.
— Давай я с тобой сыграю, — вдруг произнесла Арина, вынимая руки из-под куртки. — Говоришь, мозги расшевеливает?
Тихон на мгновение растерялся, услышав предложение Арины. Он с виду язык проглотил, и на вопрос девушки лишь быстро закивал головой, подтверждая только что сказанное.
— Правила я вроде еще с корабля запомнила, так что можешь не объяснять. Давай карты.
На некоторое время внимание собравшихся приковала игра двух подростков. Не наблюдал за ними только Юдичев, отошедший от костра и поглядывающий на сумрачный лес через окно.
Арина не слукавила, когда сказала, что помнит правила игры. Удивительно, но она с легкостью обыгрывала бывалого в покере Тихона, заставляя того краснеть и смущаться. Возможно, конечно, мальчишка и сам ей поддавался, но почему-то наблюдающему за ним Матвею верилось в это с трудом — уж очень искреннее смотрелись его эмоции во время очередного проигрыша горстки пуговиц.
Через пятнадцать минут игра была сорвана приступом кашля Вадима Георгиевича, отбившего все желание продолжать. На этот раз старик отхаркивался кровавыми сгустками.
— Где мы? — внезапно обретший дар речи, произнес начальник, глядя в потолок.
Обрадованная впервые раздавшемся за несколько дней голосу отца — прежде он только спал или лежал без сознания, бормоча невнятицу — коснулась его щеки и ласково произнесла:
— Мы нашли убежище в церкви.
Глаза старика сделались как будто большими.
— Церкви? — переспросил он.
— Да.
Она осторожно приподняла голову больного и помогла разглядеть ему интерьер. Сверкающие от влаги глаза старика на миг будто бы сбросили прежнюю смертельную пелену и ожили.
— Церковь это хорошо… хорошо. — пробормотал он, после чего снова лег и упал в лихорадочное забытие.
Матвей заметил как Лейгур, держа руки сложенными, тер друг об друга большие пальцы, словно собираясь обратиться ко всем. Так оно и оказалось:
— Я должен это сказать. — Он встал на ноги и посмотрел на Машу. Женщина, судя по тому, как стала едва заметно вертеть головой, уже догадывалась, что именно ей предстоит услышать. — Твой отец долго не протянет. Мы лишь отсрочиваем неизбежное, более того, продлеваем его муки. Нам уже ничем ему не помочь.
— Не хочу этого слышать. — Маша крепче обняла тело отца.
— Наконец-то, хоть в ком-то проснулся голос разума! — воскликнул Юдичев и вернулся к костру.
— Это он тебя подбил сказать это? — Надя кивнула в сторону Юдичева.
— Никто меня не подбивал, я лишь говорю очевидное. — Он посмотрел на тяжело дышащего старика. — Переносить его занимает очень много времени и сил, а все это нам нужно для выживания. Я, конечно, готов его тащить столько, сколько понадобиться или до тех пор, пока нас не настигнут мерзляки, но только вот стоит оно того, если он все равно покойник?
— Как же легко ты рассуждаешь, исландец, — сказала Надя, с презрением поглядывая на Лейгура. — Говоришь про ее отца не как про человека, а будто это какая-то вещь: набитый лишним скарбом рюкзак. Хотя чему тут удивляться… — Она пожала плечами. — Для человека, голыми руками убившего маленькую девочку и отца, это как в носу поковыряться, верно?
— Он что сделал? — Голос Маши охрип.
Даже Юдичев, стоявший рядом с широкоплечим исландцем, огляделся на него и отступил на шаг.
— Сейчас это неважно, — все тем же рассудительным тоном продолжил Лейгур, будто и не был упомянут его зверский поступок. — Наша задача выжить, и, полагаю, против этого никто не выступает. Мы должны принять трудное решение и будет правильно, если мы устроим голосование.
Все это время читающий по губам Домкрат что-то не уловил и резкими жестами потребовал от Нади разъяснений, но та лишь отмахнулась, продолжая с ненавистью смотреть на исландца.
— В задницу засунь себе это голосование, — откликнулась Надя и устроилась рядом с Машей.
Некоторое время все молчали; наконец Арина нарушила тишину, осторожно произнеся:
— Но он прав…
Все повернулись в ее сторону.
Арина погладила ладонью успевшие отрасти короткие волоски на голове и обратилась к Маше:
— Мария, я… — Она все никак не решалась заговорить, то и дело облизывая пересохшие губы, особенно когда обремененная горем ученая посмотрела на нее словно на предателя. Потом в лице Арины что-то изменилось, оно стало менее серьезным и обрело оттенки жалости: — Мне было пятнадцать, когда мой папа умер. Это было всего два года назад. Его тоже прибрала болезнь.