— Позднякова здесь?
Улыбаясь, хорошенькая Позднякова поднялась на трибуну.
— Что я могу сказать? Саша Панкратов решил передовой не писать, а ведь он комсорг, мы должны его слушаться.
— А если бы он вам велел прыгнуть с пятого этажа?
— Я не умею прыгать, — ответила Надя, — и я думала…
— Вы ни о чем не думали, — перебил ее Баулин. — Или вам нравится, когда так издеваются над ударниками учебы?
— Нет.
— Почему не возразили?
— Они бы меня не послушали.
— А почему не пришли в партком?
— Я… — Позднякова поднесла платок к глазам. — Я…
— Хорошо, садитесь! — Баулин опять посмотрел в бумажку. — Полужан!
— Нечего их слушать, пусть Панкратов отвечает! — крикнули из зала.
— Дойдет очередь и до Панкратова. Говорите, Полужан!
— Все случившееся я считаю большой ошибкой, — начала Роза.
— Ошибки бывают разные!
— Я считаю это политической ошибкой.
— Так и надо говорить сразу, а не когда тянут за язык.
— Я это считаю грубой политической ошибкой. Я только прошу принять во внимание, что я предлагала написать передовую.
— Вы думаете, это вас оправдывает? Вы умыли руки, хотели себя обезопасить, а то, что такая пошлятина будет висеть на стене, вас не волновало? Вы сами писали эпиграммы?
— Да.
— На кого?
— На Нестерова, Пузанова и Приходько.
— Один обжора, другой — сонная тетеря, третий — жулик. И это вы считаете прославлением ударничества?
— Это моя ошибка, — прошептала Роза.
— Садитесь!… Ковалев!
Бледный Ковалев вышел на трибуну.
— Я должен честно признать: когда шел сюда, мне не была полностью ясна политическая суть дела, казалось, что это шутка, глупая, неуместная, но все же шутка. Теперь я вижу, что мы все оказались орудием в руках Панкратова. Правда, я настаивал на передовой. Но, когда речь зашла об эпиграммах, смолчал: эпиграмма писалась на меня и мне казалось, что, если я буду возражать, ребята подумают, что спасаю себя от критики.
— Постеснялся? — усмехнулся Баулин.
— Да.
— Ковалев сразу пришел в бюро и честно рассказал, как все было, — заметил Лозгачев.
— Лучше бы он пришел до того, как повесили газету, — возразил Баулин.
Поднялся Сиверский, преподаватель, топографии. Саша никак не предполагал, что он член партии. Этот молчаливый человек с военной выправкой, в синих кавалерийских галифе и длинной белой кавказской рубашке казался ему бывшим офицером царской армии.
— Ковалев! Вы стеснялись возражать против эпиграмм на себя?
— Да.
— Почему же вы не возражали против эпиграмм на других?
— Демагогический вопрос! — раздался голос Карева.
— Запутывает дело! — крикнул еще кто-то.
Баулин обвел рукой зал.
— Слышите, товарищ Сиверский, как собрание расценивает ваш вопрос?
— Я хотел сказать молодому человеку Ковалеву, что ему не стоило бы так начинать жизнь, — спокойно произнес Сиверский и сел.
— Вы можете выступить в прениях, — ответил Баулин. — А сейчас послушаем главного организатора. Панкратов, пожалуйста!
Саша сидел в заднем ряду, среди студентов с других факультетов, слушал, обдумывал, что ему сказать. От него ждут признания ошибок, хотят услышать, какон будет раскаиваться, чембудет оправдываться. Жалел ли он о том, что произошло? Да, жалел. Мог не пререкаться с Азизяном, мог выпустить газету так, как ее выпускали всегда. И не получилось бы тогда всей этой истории, которая так неожиданно и нелепо ворвалась в его жизнь и в жизнь его товарищей. И все же надо выстоять, отстоять ребят, заставить выслушать себя. Здесь не только Баулин, Лозгачев и Карев, здесь Янсон, Сиверский, здесь его товарищи, они сочувствуют ему.
Зал притих. Те, кто вышел покурить, вернулись. Многие встали со своих мест, чтобы лучше видеть.
— Мне предъявлены тяжелые обвинения, — начал Саша, — товарищ Лозгачев употребил такие выражения, как политическая диверсия, антипартийное выступление, злопыхательство…
— Правильно употребил! — крикнул из зала, наверно, Карев, но Саша решил не обращать внимания на выкрики.
Баулин постучал карандашом по столу.
— Доцент Азизян в своих лекциях не сумел сочетать теоретическую часть с практической и тем лишил нас знакомства с важными разделами курса, — продолжал Саша.
Азизян вскочил, но Баулин движением руки остановил его.
— О стенгазете. Прежде всего я, как комсорг, полностью несу ответственность за этот номер.
— Какой благородный! — закричали из зала. — Позер!
— Именно я сказал, что передовой не надо, именно я предложил поместить эпиграммы и сам написал одну из них. И ребята это могли рассматривать как установку.
— Установку? От кого вы ее получили? — пристально глядя на Сашу, спросил Баулин.
В первую минуту Саша не понял вопроса. Но, когда его смысл дошел до него, ответил:
— Вы вправе задавать мне любые вопросы, кроме тех, что оскорбляют меня. Я еще не исключен.
— Исключим, не беспокойся! — крикнули из зала. Уж это-то точно Карев.
— Дальше. Передовую не написали потому, что не хотелось повторять того, что будет в нашей многотиражке и факультетском бюллетене. Там более квалифицированные журналисты…
— Судя по эпиграмме, ты даже поэт, — насмешливо сказал Баулин.
— Писака! — крикнули из зала.
— Я допустил ошибку, — продолжал Саша, — передовую надо было написать. Теперь об эпиграммах. В них самих нет ничего предосудительного. Ошибка в том, что их поместили под портретами ударников. Это исказило смысл.
— Зачем поместили?
— Думалось повеселить ребят в праздник.
— Весело получилось, ничего не скажешь, — согласился Баулин.
Все засмеялись.
— Но, — продолжал Саша, — обвинения в политической диверсии я отвергаю категорически.
— Скажите, Панкратов, вы обращались к кому-нибудь за содействием? — спросил Баулин.
— Нет.
Баулин посмотрел на Глинскую, потом на Сашу.
— А к заместителю наркома Будягину?
— Нет.
— Почему же он просил за вас дирекцию института?
Саше не хотелось называть Марка, но выхода не было.
— Я рассказал об этом Рязанову, моему дяде, а он, по-видимому, Будягину.
— По-видимому… — насмешливо повторил Баулин. — Но ведь Рязанов на Востоке.
— Он приезжал в Москву.
— Рязанов случайно в Москве, вы случайно ему рассказали, он случайно рассказал Будягину, Будягин случайно позвонил Глинской… Не слишком ли много случайностей, Панкратов? Не честнее было бы прямо сказать: да, я искал обходные пути.
— Я объяснил, как было в действительности.
— Выкручивается! Неискренне! Нечестно!
К Кареву присоединились еще несколько крикунов.
— Больше вам нечего сказать?
— Я все сказал.
— Садитесь.
Саша сошел с трибуны.
— Кто хочет выступить? — спросил Баулин.
— Янсона! Янсона! Пусть Янсон скажет!
Янсон с сердитым лицом поднялся на трибуну.
— Товарищи, вопрос, который мы обсуждаем, очень важен.
— Это мы и без тебя знаем, — закричали из зала.
— Но следует отделить объективные результаты от субъективных побуждений.
— Это одно и то же!
— Не философствуй!
— Нет, это не одно и то же. Но позвольте мне довести свою мысль до конца…
— Не позволим! Хватит!
Опять поднялся Сиверский.
— Товарищ Баулин, призовите к порядку дезорганизаторов. В такой обстановке невозможно работать.
Баулин сделал вид, что не слышал замечания.
— Панкратов занял позицию аполитичную и, следовательно, обывательскую, — упрямо продолжал Янсон.
— Мало! Мало! — закричал Карев.
— Подождите, товарищи, — поморщился Янсон, — выслушайте…
— Слушать нечего!
— Чтобы назвать эти выступления антипартийными, назвать их политической диверсией, мы должны найти у Панкратова преднамеренность.Только при наличии умысла…
— Не виляй!
— О себе скажи, о своей роли!
— Итак, хотел ли Панкратов нанести вред делу партии? Я думаю, что сознательного намерения не было.