— Было бы хорошо, — прошептала береза, — было бы хорошо, если бы Он его убрал…
Никто не ответил.
— Жалко его, — снова сказала береза, — очень жалко…
Это была ее надгробная речь.
Все молчали.
Стремительно вспыхнуло солнце, яркое и горячее, как живой огонь. Оно пронизало лес, проникло искрами лучей в кроны деревьев, добралось до верхушек зарослей, золотой решеткой упало кое-где на землю. Сразу же возликовала иволга; зяблики, малиновки, чижи оглушительно, восторженно запели. Послышался зов кукушки. Дятел забарабанил свою дробь. Голуби принялись непрерывно повторять нежные любовные призывы, синицы зашушукались. А выше всех в верхушках деревьев, запели черные дрозды.
Гурри несколько раз беззаботно подпрыгнула.
— Стой, куда ты? — вскричала Фалина, страшно испугавшись.
— На луг, — сказала Гурри. — На солнце. Идемте со мной, ты и Гено. На солнце мы быстрее обсохнем.
— Стой на месте! — приказала мать.
Гурри остановилась.
— Но почему на лугу так хорошо! Сейчас лучше, чем когда-либо! И мне здесь холодно!
— Ну и мерзни, — серьезно сказала Фалина, — Как раз сейчас там опаснее всего. Именно сейчас Он сидит в засаде! Этому научил меня твой отец. А твой отец знает намного больше, чем ты.
— Гурри всегда готова сделать какую-нибудь глупость, — сказал Гено. — Она ни о чем не хочет думать.
Два раза пронзительно прокричала сойка. Предостерегающе затараторила сорока. Но уже донесся со стороны луга короткий удар грома.
— Это был Он! — воскликнула Фалина. Она опустила голову. — Там на лугу кто-то из наших лежит теперь в крови. Он свалил его своей огненной рукой.
— Вот видишь, Гурри, — пролепетал Гено, — теперь ты видишь, что могло бы натворить твое легкомыслие!
Гурри не ответила. Она стояла неподвижно, поставив уши торчком, закинув назад красивую юную голову. Она слушала. Птицы, примолкнувшие было в страхе, вновь запели, защебетали, закричали и зашушукались, как будто ничего не произошло.
Вдалеке, уже не так слышно, прогремело второй раз.
— Снова Он! — твердо сказала Фалина.
— Я хочу есть, — сказала Гурри.
Но ей пришлось подождать.
Только тогда, когда совсем стемнело и наступила ночь, Фалина с детьми пошла на луг.
Прошло несколько недель. Светло-серенькие крапинки на шубках Гено и Гурри уже не так бросались в глаза, как в первые дни после их рождения. Шубки приобрели равномерную темно-коричневую окраску.
Однажды ночью, когда Гено стоял на лугу неподалеку от высоких деревьев, — а он часто облюбовывал себе такие места, откуда одним прыжком можно было оказаться в безопасности, в одну из таких ночей над ним неожиданно раздался крик неясыти:
— И-ю!
— Гено испуганно вздрогнул.
Неясыть слетела вниз и уселась на нижней ветке.
— Здравствуйте! Я вас испугала?
Гено разозлился и ничего не ответил.
— Вы испугались? — не отставала неясыть.
— Нисколько! — соврал Гено и грубо добавил:
— Чушь! Почему я должен был испугаться вашего писка?
— Я не пищу, — возмутилась неясыть.
— Мне все равно, что вы делаете, — сказал Гено.
Он радовался, что может ее позлить. Это ему удалось.
— Дерзкий мальчишка! — сказала неясыть звонким голосом, — дерзкий маленький мальчишка!
— А вы-то! — возразил Гено, — Вы еще меньше меня.
— Ваш отец, — продолжала неясыть, распушив от злости перья, — ваш отец был куда как приятнее. Он всегда так славно пугался.
Гено обиженно проворчал:
— Я вам не верю.
— Впрочем, — примирительно сказала неясыть, — наверное, он пугался понарошку, но каждый раз он отвечал так, чтобы мне было приятно, а вы не дали мне пошутить.
— Если у вас нет других шуток, то мне вас жаль, госпожа старуха. Прошу вас со мной больше так не шутить.
Пришла Фалина.
— Что здесь происходит? — спросила она.
— Ах, — неясыть чуть не плакала, — эта молодежь…
— Эта молодежь, — перебил ее Гено, — о которой вы ничего не знаете. Вы для нее слишком стары!
Он убежал.
— Нет! — крикнула ему неясыть вслед. — Эту новую молодежь не только я не понимаю. Эта молодежь сама себя не понимает, мой дорогой!
Она очень обиделась и уткнулась головой в маленькие перышки. Обычно она важничала, а порой, когда лукавила, могла быть любезной, но теперь уныло сидела с оскорбленным видом отвергнутой птицы. Изогнутый клюв, подобно кинжалу, врезался в маленький подбородок, словно она хотела ткнуть им в собственную грудь. Только большие круглые глаза мрачно блестели от разочарования и возмущения.