— Синьора? Теперь все будет хорошо? — озабоченно спросил он.
— А ты кто? — откликнулась София очень тихо, со значением посмотрев на Эмилио.
— Мое имя — Никколо д'Анджели. «Д'Анджели» означает: от ангелов, — прошептал юный гигант. — Я был у них до того, как очутился дома. Меня принесли ангелы.
Она улыбнулась, и Нико решил, что это хороший знак.
— Значит, все будет хорошо? — снова спросил он, вступая в палатку. — Джана-люди смогут жить там, наверху, если никому не станут докучать, верно?
София не ответила, поэтому он сказал:
— По-моему, так будет справедливо… А с доном Эмилио все в порядке? Почему он так сидит?
— Он спит. Должно быть, очень устал.
— Ему снятся кошмары. Он боится спать.
— Ты его друг?
— Я — его телохранитель. По-моему, все его друзья мертвы. — С минуту Нико размышлял над этим с невеселым видом, затем его лицо просветлело.
— Но вы его друг, и вы живы.
— Пока да, — подтвердила София.
Стоя у края палатки, Нико следил за игрой молний.
— Мне нравятся здешние грозы, — произнес он. — Они напоминают последний акт «Риголетто».
«Слабоумный», — подумала София. И поэтому промолчала.
— Мы нашли вашего сына, синьора, — сказал Нико, снова поворачиваясь к ней. — Он хочет, чтоб вы его навестили, но, по-моему, ему сперва нужно одеться… Я сказал что-то не то?
София вытерла свой единственный глаз.
— Нет. — Затем, улыбнувшись, доверительно сообщила: — Исаак никогда не любил одежду.
— Он любит песни, — доложил Нико.
— Да. Да, действительно. Исаак всегда любил музыку. Она села настолько прямо, насколько позволяло скрюченное тело.
— Синьор д'Анджели, мой сын здоров?
— Он тощий, но там, наверху, они все такие, — сказал Нико, оживляясь, — Там была леди, которая умерла при родах перед тем, как мы ушли. Джозеба считает, что она была слишком худой и поэтому умерла — потому что не была достаточно сильной. Мы привезли еду, но многие были так голодны, что их вырвало из-за того, что ели слишком быстро.
Он увидел в лице синьоры страдание, но не знал, как это истолковать. Вращая за ободок шляпу, он сдвинул свой немалый вес с одной ноги на другую и слегка зажмурился.
— Что мы будем делать теперь? — спросил он, помолчав.
София ответила не сразу.
— Я не знаю, — сказала она честно. — Мне нужно время, чтобы подумать.
Спустя несколько часов, очнувшись в непривычно комфортной постели, Эмилио Сандос было вообразил, что он вновь в Неаполе. «Все в порядке, Эд, — уже хотел сказать Он. — Иди спать». Затем, окончательно проснувшись, увидел, что это не брат Эдвард Бер, а София Мендес, которая провела ночь без сна, наблюдая за ним.
— Я поговорила с твоими коллегами, находящимися в долине Н’Джарр, — бесстрастно сообщила София, — и с женщиной по имени Суукмел.
Она помолчала с безучастным лицом.
— Эмилио, я тут не правлю — что бы ни говорили тебе твои друзья-джанада. Но я пользуюсь некоторым влиянием. И сделаю все от меня зависящее, чтобы обеспечить делегации ван'джарри неприкосновенность и организовать ее переговоры с Парламентом старейшин. Это потребует времени и будет нелегко — даже просто добиться слушания. Старейшины помнят прежние времена. Там есть женщина, которую зовут Джалао ВаКашан, — ее будет трудно убедить. Но я скажу им, что ты и эти священники — хорошие люди с добрыми сердцами. Большего обещать не могу.
Эмилио сел, застонав от боли в суставах, однако сказал:
— Спасибо.
Дождь кончился, и сквозь тент пробивался солнечный свет.
— А ты, София? Что ты будешь делать?
— Делать? — спросила она.
И прежде чем ответить, отвернулась, чтобы подумать об ухоженных городах, об оживленной политике и процветающей торговле; о фестивалях и празднествах; о радостном предвкушении нового и неопробованного. Она думала о расцвете театра и бурном прогрессе технологий, об энергии творчества, прорвавшейся, когда от жизней руна убралась удушающая рука джанады. Она думала о рунских старейшинах, которые жили теперь достаточно долго, чтобы к своему опыту добавить подлинную мудрость, и о детях с врожденными дефектами, которым позволили жить и которые принесли своему народу неожиданные дары.
Конечно, за это приходилось платить. Были те, кто преуспевал в новом мире — освобожденном в полном смысле слова, — и те, кто растерялся, не сумев приспособиться. Болезни, немощь, неудачи, разногласия; бедность, вытеснения с прежних мест, смятение — все это стало теперь частью рунской жизни. Но то, чего они уже достигли, изумляло, и кто знает, на что они способны еще? Это покажет время.
А на другой чаше весов — крошечные загнутые коготки и аместистовые глаза, моргающие на солнце…
В память о Джимми София читала Йетса, и сейчас ей вспомнился Пенсионер: «Я времени плюю в лицо за то, что стал другим».[43]
— Делать? — снова спросила она. — Я старуха, Сандос. Свою жизнь я провела среди руна — среди них и останусь.
София стояла на фоне света, повернувшись к нему в профиль, своей слепой стороной, и долго молчала.
— Я ни о чем не жалею, — сказала она наконец, — но свою роль я уже сыграла.
39
Долина Н'Джарр
Декабрь 2078, земное время
После долгих месяцев, проведенных в тесноте «Джордано Бруно», окружавшие Н'Джарр горы показались Дэниелу Железному Коню столь же непоколебимыми, как вера, и свои взоры он устремил к высокому уступу, замеченному им к востоку от поселка, — надеясь, что оттуда ему откроется многое. Снаряжения у Дэнни не было, а его обувь совсем не годилась для восхождения, и у него мелькнула мысль, что в этой местности падение может привести к весьма нелепой смерти; но Дэнни требовалось побыть одному — он крайне нуждался в ощущении, что лишь Бог знает, где он пребывает; поэтому на рассвете Дэнни ушел из поселка, никому не сказав о своем замысле.
С той минуты, как Эмилио Сандос покинул долину, отправившись на встречу с Мендес, его отсутствие ощущалось Дэнни, точно потеря в весе. Сейчас, взбираясь на скалу, он чувствовал себя счастливее, чем был когда-либо за последний год. К нему вернулось спокойствие, все внимание тратилось на ощупывание стены в поисках опоры. Цепляясь пальцами за трещины в камне, он видел крепкие запястья дедушки Лундберга, толстые, как заборные столбы; чувствовал в груди сердце бабушки Бёва — сильной и выносливой в свои девяносто с лишним. «Забавно — думал он, — как мои деды и бабки постоянно подвергали внука детальному анализу». Дэнни возмущало, что его понукают как бы отречься от своих предков, — особенно когда родные отца с прискорбием известили Дэнни, что у него «печень лакоты». Сейчас наконец Дэнни находился в месте, где ничто не имело значения, где он был просто землянином. Лишь здесь Дэнни пришел к пониманию, что он не поле битвы, которое могут поделить или завоевать его деды и бабки, но сад, и каждый, кто содействовал его появлению, жаждал увидеть, как там пускает корни и вырастает то, что пришло от него.
На время Дэнни предался острому наслаждению своей силой и ловкостью, но высота все же начала сказываться. Задыхаясь, он сдался в нескольких сотнях метров от вожделенного уступа, обнаружив наполненную камнями выемку, в которой собралось достаточно мусора для перегнойной подушки. Перевалившись через ее край, Дэнни довольно долго сидел без движения, изучая планировку опустевшей деревни, анализируя признаки социальной структуры; затем помолился о благополучии беженцев, покинувших долину две недели назад. И вдруг осознал, что давно не ощущал себя ни политологом, ни священником. Огорченный тем, сколько времени понадобилось ему на отдых, Дэнни признался себе, что замедляет его продвижение не только разреженность воздуха. Ему вспомнились слова Винченцо Джулиани: «Вы молоды, отец Железный Конь». Не так уж и молод, подумал Дэнни, наполняя легкие воздухом гор и вспоминая ту ночь в неапольском саду. «Вы молоды и обладаете недостатками, свойственными молодому человеку. Недальновидность. Презрение к прагматизму…»