— Да.
Убрав с лица волосы, Джина плотнее обернула вокруг себя кофту.
— Он говорит: «мафия» — неверный термин. В Неаполе ее называют «каморрой».
— Да. Вас это шокирует?
Пожав плечами, Сандос отвел глаза.
— Мне следовало догадаться. Подсказок хватало. Я был слишком поглощен работой.
Он уставился на морской пейзаж, которым Джина могла любоваться из окна спальни.
— Здесь очень красиво.
Джина смотрела на его профиль, гадая, что делать дальше.
— Селестина скоро вернется, — сказала она. — Ее огорчит, если она вас не застанет. Не хотите ее дождаться? Мы можем выпить кофе.
— Что вы обо мне знаете? — напрямик спросил Сандос, поворачиваясь к ней.
Изумленная этим вопросом, Джина распрямилась. «Я знаю, что ты обращаешься с моей дочкой, точно с маленькой герцогигней, — подумала она. — Знаю, что могу заставить тебя смеяться. Знаю, что ты…»
Прямота его взгляда отрезвила Джину.
— Я знаю, что вы горюете по своим друзьям и по ребенку, которого любили. Я знаю, что вы считаете себя в ответе за многие смерти, — сказала она. — Знаю, что вас изнасиловали.
Сандос не отвел взгляда.
— Я не хочу недоразумений. Если мой итальянский не вполне ясен, вы должны мне об этом сказать, ладно?
Она кивнула.
— Вы предлагаете мне… дружбу. Синьора Джулиани, я не наивен. Я вижу, что у вас на сердце. И хочу, чтоб вы это понимали…
Джину будто обожгло. Устыдившись своей столь очевидной страсти, уместной скорее в школьнице, она взмолилась о каком-нибудь крупном тектоническом сдвиге — чтобы Апеннинский полуостров погрузился в Средиземное море.
— Не нужно объяснений, дон Эмилио. Простите, что я вас смутила…
— Нет! Пожалуйста. Позвольте… Синьора Джулиани, если бы мы встретились раньше… или, может, намного позже. Я выражаюсь неясно; — сказал он, глядя на небо и злясь на себя. — Это… привычка думать по-христиански. Дескать, душа — нечто другое и более высокое, нежели телесная суть… и жизнь рассудка происходит отдельно от жизни тела. Мне потребовалось много времени, чтобы понять эту мысль. Тело, рассудок, душа — для меня все едино.
Он повернул голову, и ветер смахнул волосы с глаз, устремленных на сверкающую линию горизонта, где Средиземное море встречалось с небом.
— Сейчас я думаю, что выбрал целибат в качестве пути к Богу, поскольку это дисциплина, в которой тело, рассудок, душа являются единой сущностью.
На секунду Эмилио замолчал, собираясь с духом.
— Когда… В общем, меня изнасиловали не один раз.
Он посмотрел на нее, но снова отвернулся.
— Там было семнадцать мужчин, и насилие продолжалось несколько месяцев. В течение этого срока и потом я пытался отделить то, что случилось со мной физически, Оттого, что это… сотворило со мной. Я пытался поверить, что это всего лишь мое тело. Это не может затронуть мою суть. И для меня было… невозможно так считать. Простите, синьора. Я не имею права просить вас выслушивать это.
Тут он умолк, готовый сдаться.
— Я слушаю, — сказала Джина.
«Трус!» — свирепо подумал Эмилио и вынудил себя говорить:
— Синьора, я хочу, чтобы между нами не было непонимания. Каковы бы ни были формальности, я не священник. Мои обеты недействительны. Если б мы встретились в иное время, я захотел бы; возможно, большего, нежели дружба. Но то, что когда-то я отдавал Богу по доброй воле, ныне вынуждается… — Тошнотой. Страхом. Яростью. Он смотрел в глаза Джины и сознавал, что обязан выдать ей столько правды, сколько сам сможет вынести.
— Отвращением, — сказал он в конце концов. — Я больше не цельный. Будет ли для вас приемлемо, если в обмен на вашу дружбу я предложу нечто меньшее?
«Мое тело вылечилось, — просил он ее понять, — но душа все еще кровоточит. А для меня это все — одно».
Не стихавший вблизи берега ветер гудел в ушах Джины, принося запахи водорослей и рыбы. Она посмотрела на залив, чью поверхность словно бы усыпали блестки.
— Дон Эмилио, вы предлагаете мне честность, — произнесла Джина — на сей раз серьезно. — Полагаю, это не меньше дружбы.
Какое-то время было совсем тихо, если не считать крика чаек. В стороне, ниже по аллее, охранник кашлянул и бросил на землю сигарету, раздавив каблуком. Джина подождала, но было ясно, что Сандос уже сказал все, что мог.
— Что ж, — заключила она, вспомнив о Селестине и морской свинке, — вы по-прежнему можете рассчитывать на чашку кофе.
Раздался сдавленный смешок, как симптом напряжения, в котором находился Сандос, и охваченные скрепами кисти вскинулись к голове, словно он хотел взъерошить пальцами волосы; но затем вновь повисли.
— Я бы предпочел пиво, — с простодушной прямотой сказал Сандос, — но сейчас лишь десять часов.
— Путешествия очень расширяют кругозор! — спокойно заметила Джина. — Вы когда-нибудь ели хорватский завтрак?
Он покачал головой.
— Бокал сливянки, — пояснила она, — за которым подают эспрессо.
— …вот как, — с легкой иронией сказал Эмилио, — было бы замечательно.
Затем он застыл.
Джину не отпускало напряжение до того мига, когда она направилась обратно в дом. Позже она подумает: «Если бы я отвернулась, то пропустила бы момент, когда он влюбился».
Эмилио помнил об этом иначе. То, что он почувствовал, было не столько началом любви, сколько прекращением боли. Это ощущалось, как нечто физическое и неожиданное, как момент, когда его кисти наконец перестали болеть после жуткого приступа фантомной невралгии, когда боль просто исчезла — так же внезапно и необъяснимо, как появилась. Всю свою жизнь Эмилио ценил силу молчания. Он никогда не мог говорить о том, что происходило в его душе, — если не считать редких бесед с Энн. И теперь — с Джиной.
— Я скучал по вам, — сказал Эмилио и сам удивился.
— Это хорошо, — откликнулась Джина, глядя в его глаза и понимая больше, чем он. Затем направилась к кухне.
— Как Елизавета? — спросила через плечо.
— Прекрасно! Прелестная зверушка. Я вправду получаю удовольствие от ее компании, — сказал Эмилио, пробежав несколько шагов, чтобы ее догнать. — Джон Кандотти сделал ей просторную клетку: три отсека и тоннель.
Потянувшись мимо Джины, он открыл дверь, не заметив, как легко далось ему это движение.
— Не желаете ли как-нибудь с Селестиной прийти ко мне на ленч? Я научился готовить, — похвалился Эмилио, придержав для нее дверь. — Настоящую еду. Не полуфабрикаты.
Прежде чем шагнуть внутрь, Джина помедлила.
— Охотно, но Селестина не ест почти ничего, кроме макарон и сыра.
— Это судьба! — воскликнул он с улыбкой, согревшей их обоих, точно восход солнца. — Синьора, макароны и сыр — мое фирменное блюдо.
Пока дни делались длинней, бывали совместные ленчи, недолгие визиты, короткие звонки, письма, отправляемые по три-четыре раза вдень. Когда по почте пришли бумаги, подтверждавшие расторжение брака, Эмилио находился в ее доме, и Джина все же всплакнула. В первые же дни она узнала, что Эмилио не ест мяса; со временем он смог ей объяснить почему, — и она вновь плакала, на сей раз от жалости к нему. Когда Эмилио выразил восхищение рисунками Селестины, кроха поставила это дело на поток, и голые стены его квартиры вскоре украсились яркими карандашными изображениями неких таинственных объектов, выполненными в весьма симпатичных тонах. Довольная достигнутым эффектом, Джина привезла искрящиеся красные герани; расставив их на его подоконниках, и неожиданно это стало для Эмилио поворотной точкой. Он забыл, как нравилось ему на «Стелле Марис» ухаживать за растениями трубы Уолвертона, но теперь начал наконец вспоминать хорошие времена и обретать какое-то равновесие.
Они брали на прогулки Селестину и забредали далеко, обливаясь потом в полуденных лучах, — фиолетовое море на западе, мерцающие, залитые солнцем скалы на востоке, кисло-сладкий запах пыли, цветов и асфальта, щекочущий горло. Шагая плечом к плечу, они спорили о всяких глупостях и наслаждались этим, а затем шли домой, где их ждали свежий хлеб, поджаренный на оливковом масле, цуккини со сладким сыром и миндаль в меде. Задерживаясь после ужина, Эмилио укладывал Селестину спать, и Джина, качая головой, слушала, как эти двое сочиняют длинную и затейливую сказку со многими эпизодами — про принцессу с кудрявыми волосами, которой не позволяли есть ничего, кроме сладостей, несмотря на то что ее кости уже начали гнуться, и про собаку по имени Франко Гросси, вместе с принцессой отправлявшуюся то в Америку, то на Луну, то в Милан, то в Австралию. В июне Эмилио признался, что страдает мигренью, и Джина принесла ему на пробу несколько лекарств, одно из которых оказалось гораздо эффективнее програина.