— Я слушаю, — сказал он.
Эмилио сделал глубокий вдох и заговорил снова:
— Понимаешь, когда я наконец решил эту задачку, то не был сердит. Не было стыдно, не было больно. То есть больно-то, конечно, было — ведь этот парень упек меня в больницу. Но клянусь: мои чувства не были задеты. — Он внимательно следил за Джоном. — Я чувствовал облегчение. Можешь в это поверить? Я чувствовал такое облегчение!
— Потому что все наконец обрело смысл.
Эмилио наклонил голову:
— Да. Все наконец обрело смысл. Ситуация хреновая, но, по крайней мере, в ней была логика.
— И поэтому ты хочешь вернуться обратно. На Ракхат. Чтобы найти смысл в той ситуации.
— Хочу вернуться? Хочу? — воскликнул Эмилио.
Отчаяние сменилось обычной усталостью. Он опустил взгляд на пол тренажерного отсека, затем покачал головой, и его прямые волосы — теперь скорее седые, нежели черные, — упали на глаза, красные от усталости.
— Я вот что думаю: если тебя просят пройти милю, топай две. Возможно, это просто дополнительная миля. А может, награда, — тихо сказал Эмилио. — Я могу вытерпеть многое, если только понимаю, зачем… И есть лишь одно место, где я смогу это выяснить.
Довольно долго он молчал.
— Джон, когда вы прилетите на Ракхат, у вас будут знания и навыки, которые вы сможете применить, столкнувшись с проблемами, представить или предвидеть которые невозможно, — проблемами, против которых не помогут ни молитвы, ни деньги, ни обман, ни оружие. Если я скрою сведения от Карло и его людей, и из-за их неведения что-то случится, ответственность ляжет на меня. Я не желаю подвергать себя такому риску.
Втянув воздух, он задержал дыхание, прежде чем спросить:
— Ты слышал, что сказал Карло? Что я боюсь?
Джон кивнул.
— Джон, я не просто напуган — я сломлен и опустошен, — произнес Эмилио, смеясь над тем, как это ужасно, и расширив блестящие черные глаза — в усилии сдержать еще не пролившиеся слезы. — Даже с Джиной… Не знаю: может, со временем стало бы лучше, — но даже с ней у меня продолжались кошмары. А сейчас… Боже! Они страшней, чем когда-либо! Иногда я думаю, что так даже лучше. Эти крики, знаешь ли, пугали бы Селестину. Что за жизнь была бы у малышки рядом с приемным отцом, вопящим каждую ночь? — спросил он тусклым голосом. — Может быть, так лучше — для нее.
— Может быть, — с сомнением сказал Джон. — Хотя это слабое утешение.
— Да, — согласился Эмилио. — Но лучшего мне не найти. — Он посмотрел на Джона, бесконечно ему благодарный, что тот обошелся без банальностей или бессмысленных попыток приободрить. Сделав прерывистый вдох, Эмилио взял себя в руки. — Джон… Ты был для меня…
— Забудь, — сказал Джон и подумал: «Это как раз то, ради чего я здесь».
Сандос встал и снова шагнул на беговую дорожку. Немного погодя Джон тоже поднялся на ноги и направился в свою каюту, где устало плюхнулся на койку, накрыв руками глаза.
Он припомнил все способы, помогающие совладать с незаслуженной болью. Помолиться. Вспомнить Иисуса, распятого на кресте. Избитая фраза: Бог никогда не взваливает на нас бремя, которое мы неспособны нести. Ничего не происходит без причины. Джон Кандотти знал наверняка, что некоторым людям помогают эти старые сентенции. Но, служа приходским священником, он не раз видел, как вера в Бога добавляет трудностей хорошим людям, брошенным на колени какой-нибудь нелепой трагедией. Атеиста такое событие могло потрясти не меньше, но неверующий нередко ощущает некое спокойное согласие: что ж, несчастья неизбежны, вот и мне досталось. Для верующего подняться на ноги было иной раз труднее именно потому, что любовь и заботу Бога ему требовалось привести в согласие с тем жестоким фактом, что произошло нечто непоправимо ужасное.
— Вера должна быть утешением, святой отец! — однажды крикнула ему безутешная мать, плача над могилой своего ребенка. — Как Бог допустил, чтобы такое случилось? Все мои молитвы были лишь сотрясением воздуха.
Джон был тогда совсем юным. Несколько недель после рукоположения, весь — наивность и оптимизм. Эти похороны стали у него первыми, и он полагал, что справился недурно: не запнулся при молитвах, был внимателен к горю оплакивающих, готовым утешить их.
— Апостолы и сама Мария, наверно, чувствовали себя, как и вы сейчас, когда стояли у подножия креста, — произнес он, впечатленный собственным проникновенным голосом и своим искренним участием.
— Ну и что? — огрызнулась женщина, пылая глазами. — Моя малышка мертва, и она не вернется на третий день, и мне начхать на воскресение в конце этого долбаного мира, потому что я хочу вернуть ее сейчас…
Плач прекратился, сменившись холодным гневом.
— Богу придется за многое ответить, — зло бросила она. — Вот что я вам скажу, святой отец. Богу придется за многое ответить.
«Отец и брат, — подумал он. — Вот так это и началось для Эмилио? Отец, на которого он мог бы рассчитывать. Брат, которого мог бы уважать. Как долго он противился Святому Духу? — думал Джон. — Как долго защищал себя от страха, что Бог — лишь глупая сказка, что религия — полная чушь? Сколько понадобилось мужества, чтобы набраться доверия, необходимого для веры в Бога? И где, черт возьми, Эмилио нашел силы для новой надежды, что во всем этом проступит смысл? Что если он заставит себя слушать, то Бог все объяснит.
А что, если Бог объяснит, и окажется, что вина за случившееся лежит целиком на Эмилио? — подумал Джон. Не за огороды — каждый в группе «Стеллы Марис» поддержал идею и никто не предвидел последствий. Но позже — что, если Эмилио сказал или сделал такое, что на Ракхате поняли неверно?
Господи, — молился Джон, — я не указываю Тебе, как поступать, но если Эмилио каким-то образом сам виноват, что стал жертвой насилия, а затем из-за этого погибла Аскама, то будет лучше, если он никогда не поймет. Мне так кажется. Ты знаешь, сколько люди способны вынести, но, по-моему, здесь Ты подошел к самому краю. Или тогда помоги ему найти в этом смысл. Помоги ему. Это все, о чем я прошу. Просто помоги ему. Он же старается изо всех сил. Помоги ему».
«И помоги мне», — подумал Джон затем. Он потянулся за четками и постарался освободить сознание от всего, кроме ритма знакомых молитв. Но вместо этого слышал ритмичные шлепки по беговой дорожке: напуганный, стареющий человек одолевал дополнительную милю.
28
Центральный Инброкар
2061, земное время
Уже минул второй восход, когда Ха'аналу разбудили солнечные лучи, светившие в глаза. Отвернув лицо от яркого света, она уставилась на Пуску, все еще погруженную в сон.
«Что я скажу Софии?» — уныло спросила себя Ха'анала — первая мысль этого нового дня совпала у нее с последней мыслью предыдущего. Она села и, оглядев себя, состроила гримасу: мех свалялся и запачкался, а зубы словно притупились, как и сознание. «О Исаак», — безнадежно подумала Ха'анала, медленно поднимаясь и потягиваясь всем телом. Голова была пуста, точно равнина, расстилавшаяся перед ней. Ха'анала уставилась на восток через бескрайнюю степь: низкая трава казалась бледно-лиловой в слепящем свете позднего утра.
— Сипадж, Пуска, — позвала Ха'анала. — Просыпайся!
Хвостом она пощупала вокруг себя и шлепнула Пуску по бедру. Та отмахнулась от нее.
— Пуска! — окликнула Ха'анала более настойчиво, не смея двинуть головой из страха потерять струйку воздуха. — Он жив! Я чую его запах.
Услышав это, рунао тотчас перекатилась на ноги, но, посмотрев в том же направлении, куда глядела Ха'анала, увидела лишь пустоту.
— Сипадж, Ха'анала, — устало сказала она, — там никого нет.
— Исаак там, — настаивала Ха'анала, пытаясь смахнуть со своей шкуры высохшую грязь. — Из-за ветра трудно судить, но кое-кто думает, что он движется на северо-восток.
Сама Пуска не могла обнаружить ничего интересного, если не считать завязавшихся плодов синтарона неподалеку и маленькой рощицы сладколиста, которым можно было недурно позавтракать.
— Сипадж, Ха'анала, пора идти домой.
— Нужно догнать его…
— Нет, — сказала Пуска.