— Боже, — уныло прошептал он, оставшись один. Упершись локтями в стол, Эмилио сжал чашку обеими кистями, оснащенными скрепами, и уставился в нее. «Какой сейчас год? — подумал он невпопад. — И сколько, черт возьми, мне лет? Сорок восемь? Девяносто восемь? Двести?»
Спустя какое-то время Эмилио осознал, что на черной неподвижной поверхности напитка видит свое отражение: худой лик, травленный скверными годами, — свидетельство боли. Ничто из того, что он мог сказать, не поколебало бы веру Джона — Эмилио это знал, но тем не менее поежился, откинувшись в кресле.
— Отличная игра, приятель, — вздохнул он.
Ненавидя себя, Джона, Софию и всех остальных, кого смог вспомнить, Эмилио вернулся мыслями к работе, пытаясь отвлечься. Ему пришло в голову, что пора прекращать просто слушать перехваченные радиосигналы, а нужно выискивать изменения в языке, прокручивая их на повышенной скорости. «Почему я раньше об этом не подумал?» — удивился он. Сколько времени потрачено впустую…
Ударившись головой о поверхность стола, он очнулся от минутного забытья, открыл глаза и увидел перед собой чашку кофе. Но руки будто налились свинцом, сделались слишком тяжелыми, чтобы за ней потянуться. «В любом случае кофеин не поможет, — подумал он, слегка распрямляясь. — Время для волшебных таблеток Карло».
Эмилио не первый раз принуждал себя жить в таком режиме; он давно обнаружил, что может функционировать вполне неплохо при трех или четырех часах сна в сутки. Чувствовал себя при этом мерзко, но здесь не было ничего нового. Не обращай внимания, сказал он себе. Привыкай, что в глазах жжет, а голова трещит. Не то чтобы ты забудешь об усталости, страхе, горе, гневе или тебе станет лучше и легче. Но вопреки всему ты должен работать. Просто оставайся на ногах, продолжай двигаться…
«Потому что, если присядешь на минуту, — подумал Эмилио, просыпаясь вновь, — если позволишь себе передышку… Но ты этого не сделаешь. Продолжай трудиться, потому что в противном случае вступишь в город мертвых, в некрополис, находящийся внутри твоей головы. Так много мертвых…»
…Он старался их распрямить, подготовить трупы к погребению. Была ночь, но отовсюду лился лунный свет, и тела казались почти красивыми — волосы Энн, серебряные в сиянии луны. Темные и блестящие конечности маленькой сестры мальчика Додота — тонкие и хрупкие — ее безупречный крохотный костяк — открытый и прелестный, но такой печальный, такой печальный… Если не считать, что ее страдания кончились и теперь она вместе с Богом.
И вот это хуже всего, знал он в своем сне. Если Бог — враг, то даже мертвым грозит опасность. Все, кого ты любил, могут сейчас находиться с Ним, а Ему доверять нельзя, Его нельзя любить. «Все, что живет, умирает, — говорил ему Супаари. — Было бы расточительством их не есть». Но город опять пылал, везде ощущался запах горелого мяса, и это был не лунный свет, это был огонь, и всюду лежали джана'ата, и они были мертвы, все мертвы, так много мертвых…
Кто-то тряс его. Эмилио проснулся, ловя ртом воздух, все еще чуя вонь.
— Что? В чем дело? — Он распрямился, не понимая, где находится, ощущая ужас. — Что такое? Я не спал! — солгал он, сам не зная зачем. — Какого черта…
— Эмилио! Проснись! — Возле него стоял ухмыляющийся Джон Кандотти, а его лицо светилось, точно хэллоуинская тыква. — Угадай, какие новости!
— О господи, Джон, — простонал Эмилио, снова откидываясь в кресле. — Не морочь мне голову…
— Она жива, — сказал Джон.
Эмилио уставился на него.
— София жива. Десять минут назад Франц наконец связался с ней по радио…
Сандос был уже на ногах, спеша мимо Джона к мостику.
— Подожди, подожди! — воскликнул Джон, хватая его за руку. — Успокойся! Она уже отключила связь. Все отлично! — заверил он, сияя, забыв об их недолгом отчуждении. — Мы ей сказали, что ты спишь. Она засмеялась и сказала: «Типично для него!» И прибавила, что ждала от тебя вестей почти сорок лет и может подождать еще несколько часов, поэтому не следует тебя будить. Но я знал, что ты меня убьешь, если не подниму тебя, поэтому я здесь.
— Значит, она здорова? — спросил Эмилио.
— Очевидно. Говорила она бодро.
На минуту Эмилио привалился спиной к перегородке, закрыв глаза. Затем направился к радиопередатчику, предоставив Джону Кандотти следовать с блаженной улыбкой за ним.
Когда Сандос пришел на мостик, все толпились у входа, наблюдая, как Франц во второй раз устанавливает радиоконтакт.
— На каком языке она говорит? — спросил Эмилио.
— В основном на английском, — доложил Франц, грузно поднимаясь и уступая Сандосу пульт. — Кое-что на руандже.
— Сандос? — услышал он, опустившись в кресло.
Звук ее голоса отозвался в Эмилио толчком: тембр был более низким и скрипучим, чем ему помнилось, но красивым.
— Мендес! — воскликнул он.
— Сандос! — повторила София, и ее голос дрогнул. — Я думала… мы никогда…
Задавленное чувство прорвалось сквозь барьеры, которые оба до этого мига считали непреодолимыми, но всхлипывания вскоре сменились смехом, смущенными извинениями и наконец радостью, и они — словно не было долгой разлуки — принялись спорить, кто из них расплакался первый.
— Как бы то ни было, — сказал Эмилио, позволив ей победить, — почему ты, черт возьми, жива! Я уже прочитал по тебе каддиш!
— Боюсь, ты напрасно потратил время на заупокойную молитву…
— Ну и ладно, — произнес он небрежно. — Все равно отсутствовал minyan.[34]
— Minyan… только не говори, что владеешь и арамейским! Кстати, сколько языков ты теперь знаешь?
— Семнадцать. Я слегка нахватался в баскском и научился быть грубым с африкандерами.
Тут помехи пошли на спад, но не настолько, чтобы Эмилио чувствовал себя так, будто они — каким-то безумным образом — лишь старые приятели, болтающие по телефону.
— Но не арамейский, увы. Простоя заучил эту молитву наизусть.
— Мошенник! — воскликнула София, заливаясь знакомым хрипловатым смехом, уже свободным от слез.
Он закрыл глаза, стараясь не благодарить Бога, что ее смех не изменился.
— Итак, Дон-Кихот, — говорила София, — ты прилетел меня спасать?
— Конечно же нет, — с негодованием ответил Эмилио, пораженный тем, как замечательно звучит ее голос. Как весело… — Я заскочил на чашку кофе, А что? Тебя нужно спасать?
— Нет, не нужно. Но от кофе и я бы не отказалась, — призналась София. — С последнего кайфа прошло столько времени!..
— Что ж, мы привезли его много, но, боюсь, он без кофеина.
Наступило потрясенное молчание.
— Прости, — уныло произнес Эмилио. — Никто не согласовывал со мной накладные.
Молчание нарушили тихие возгласы ужаса.
— Это была канцелярская опечатка, — сказал он с искренней болью. — Мне вправду очень жаль. Я казню каждого, кто виновен в этом. Мы насадим их головы на колья…
София начала смеяться.
— О, Сандос, я всегда тебя любила.
— Нет, не любила, — обиженно сказал он. — Ты меня возненавидела, лишь только завидев.
— В самом деле? Значит, я была дурой. А насчет кофеина ты пошутил, правда? — осторожно спросила она.
— Разве я когда-нибудь шутил о подобных вещах?
— Только если считал, что я на это попадусь.
Ненадолго повисла пауза, а когда София вновь заговорила, в ее голосе слышалось спокойное достоинство, всегда восхищавшее его:
— Я рада, что выжила и могу с тобой опять говорить. Все изменилось. Руна теперь свободны. Ты был прав, Сандос. Ты был прав с самого начала. Бог хотел, чтобы мы сюда пришли.
Позади него раздались голоса других, бурно реагировавших на сказанное ею, а Эмилио ощутил, как Джон сдавил ему плечи, и услышал его яростный шепот:
— Ты слышал это — ты, придурок! Слышал?
Но его собственные глаза, казалось, сбились с фокуса; Эмилио обнаружил, что ему трудно дышать, и потерял нить разговора, пока опять не услышал свое имя.
— А Исаак? — спросил он.
Молчание наступило столь резко и тянулось так долго, что Эмилио, повернувшись в кресле, посмотрел на Франца.
— Связь в порядке, — тихо сказал Вандерхелст.
— София? — позвал Эмилио. — Последнее, что мы слышали: Исаак был очень юным. Я не хотел…