Дети Божьи
И сказал змей жене: нет, не умрете,
но знает Бог, что в день, в который
вы вкусите их, откроются глаза ваши,
и вы будете, как боги, знающие добро и зло.
(Книга Бытие 3:4,5)
Шаг… шаг… шаг…
Я пытался считать шаги, но давно сбился…
Шаг, шаг, шаг. Делаю вдох. Горячий, наполненный мельчайшей пылью воздух врывается в лёгкие. Я не нуждаюсь в нём, как, впрочем, и в воде, и в пище… Но я упорно продолжаю цепляться за то, что осталось от меня прежнего.
Останавливаюсь и прикладываю ладонь к холодной, как лёд, груди. Я хочу услышать сердцебиение, но плоть глуха, и только холод обжигает руку. На грани слышимости раздаётся мелодичный голос.
Выбранный режим терморегуляции необходим для защиты органических структур. Для изменения режима терморегуляции необходима полная реструкция остаточной органики.
Я ощупываю грудь.
Почему оно не бьётся?
Перед моими глазами услужливо всплывает картина прошлого.
Как, как я мог забыть это?
Травмирующие воспоминания были заблокированы по вашему желанию, – услужливо сообщает всё тот же голос.
Моя плоть прочнее стали, но я разрываю её и падаю на колени. Ошмётки моей кожи увядшими листьями падают на песок из ослабевших рук.
Опускаю взгляд. Из развороченной груди торчат рёбра. Проскакивает дурацкая мысль: «Точно, как тогда».
Перепуганное женское лицо, детский плач, вражеские солдаты… Они совсем рядом, они поднимают меня. Нет, меня поднимает только один, ведь я такой маленький и лёгкий. Он несёт меня мимо горящего дома, мимо зеркальной стены, и в ней отражается маленький человечек с искривлённым в гримасе лицом. Боли нет, центры, отвечающие за неё, блокированы. Но глупая плоть об этом не знает. Рот открыт в бесконечном безмолвном крике. А в груди, на том месте, где совсем недавно располагалось живое, горячее сердце, зияет дыра, и через неё виден крохотный кусочек затянутого тучами неба.
Я рычу и поднимаюсь, провожу рукой по груди. Идеальная текстура, ни следа ужасных повреждений, рёбра тоже срослись и укрепились, теперь сломать их так легко не выйдет.
Осторожнее, – говорит голос, в нём слышатся нежность и лёгкий упрёк.
Ненавижу! – ору я в пустоту, голос молчит.
Продолжаю идти. Шаг. Шаг. Шаг.
Ветер вздымает пылевые вихри, и в их кружении я вижу тысячи лиц, слышу тысячи голосов, и все они говорят со мной.
Эхо прошлого. Я останавливаюсь, меня разбирает безудержный смех:
Так вот он, оказывается, каков, загробный мир.
Вы не мертвы, – возражает моим мыслям голос.
Шаг! Шаг! Шаг!
Ветер вздымает песчаный волчок прямо у меня под ногами, и водоворот лиц уносит меня, оглушает гулом голосов и выбрасывает в уютный полумрак провинциального бара.
Я оглядываюсь и привычным, отработанным за долгие годы движением подношу ко рту кружку. Холодное пиво течёт по глотке, а следом отправляется четверть горячей, исходящей паром сосиски.
Радио что-то невнятно бормочет, а сидящие за соседним столиком завсегдатаи оживлённо спорят.
Да о чём ты говоришь, о какой гуманности? Они будут гуманны с тобой? И вообще: кто начал эту войну?
А кто её начал? – спрашиваю я.
Мужчина поворачивается ко мне, хочет что-то сказать, но его лицо оплывает, стекает, как воск свечного огарка.
Я падаю на раскалённый песок. Зачерпываю полную горсть и тонкими струйками пропускаю сквозь пальцы.
Остаточное информационное поле, – подсказывает голос.
Я знаю это, но ничего не говорю, встаю и вновь: шаг, шаг, шаг!
Смотрю в небо. Больше нет озонового слоя, и ультрафиолет свободно льётся на мёртвую планету. Будь у меня настоящие глаза, я бы ослеп. Но я спокойно смотрю на этот ужасающий небесный костёр. И продолжаю идти. Шаг, шаг, шаг!
Мне показалось, что в ближайшем песчаном волчке мелькнуло знакомое лицо.
Безумный пророк, последний из… – я запнулся, не решаясь закончить мысль, – она была такой простой и одновременно страшной.