Отвечая на герцогские расспросы, незнакомец назвался Вестредом из Сканей и пустился в долгий, сдабриваемый шутками, рассказ об их с побратимом путешествии из Упсалы в Скеллу, где он намеревался осесть и обзавестись семьей и скотиной. Закончил он свое повествование рассказом о том, как бежал из Скеллы, спасаясь от ярости родичей местного бонда, которого убил, мстя за какую-то мелкую обиду, и новой просьбой к герцогу не оставить его своей удачей.
Старый кравчий, помнивший еще, что отца Вильяльма звали Хрольвом, подивился, помнит ли его питомец древний обычай отцов и дедов. Каково же было его удивление, когда христианский герцог Нормандии Вильяльм по прозванию Длинный Меч как ни в чем не бывало, сняв с руки золотой браслет, протянул его Вестреду, а потом прямо среди пиршественной залы, а вовсе не в доме божьем или осененной крестом и хоругвями зале принял его присягу на верность.
Но еще более кравчего был удивлен, даже ошарашен и разгневан этим зрелищем руанский епископ, кого в который раз уже мучила мысль о том, что поистине христианский властитель должен думать и помнить прежде о Господе, его слугах и приумножении богатства и славы дома его, а уж только потом о войске и личной славе. Однако страх, обуявший его под взглядом незнакомца, не исчез, а лишь забрался куда-то глубоко-глубоко, туда, где оканчивали свой путь каплуны и жареные поросята с кухни его аббатства в Руане. И вот этот страх мешал теперь Адальберону возвысить свой голос во славу Церкви Господней.
День был безнадежно испорчен, и не только происшествием за завтраком, но и последующими мелочами: выяснилось вдруг, что поблекли краски на парадной хоругви епископства Руанского, которую Адальберон, кичась искусством своих ремесленников, не пожелал оставить в руанском соборе; слуга, разворачивая чашу для святых даров, уронил священный сосуд, от чего с бока его обилась драгоценная эмаль. "Как смеешь ты!.." - не находя слов, которые дали бы выход его гневу, бушевал Адальберон. К тому же к вечерне явилось из всего норманнского флота каких-то полторы дюжины человек. Ни молодого герцога, ни его приближенных среди них не было.
Отслужив положенные часы, Адальберон, умиротворенный привычным ходом службы, перебирал в памяти горькие упреки, с которыми собирался обратиться к этому юному наглецу, а буде тот не внемлет, то и пригрозить карой Господней. Оправив напоследок алтарные ризы, руанский епископ вышел на крыльцо, чтобы увидеть, как Вильяльм по прозвищу Длинный Меч с несколькими приближенными направляется к временной часовне.
Первым, однако, на ступени взошел не герцог Нормандии, а тот неизвестно откуда объявившийся на островке норвежец.
- Сын мой, - начал было епископ заранее заготовленную речь, как вдруг... поперхнулся, захрипел, успел почувствовать холод клинка у шеи и солоноватый привкус крови во рту...
- Одину слава! - прозвучал над телом зарезанного на ступенях часовни посланника папы римского голос молодого норманнского герцога, и это были последние слова, какие слышал епископ Руанский Адальберон. - Одину слава!
IV
РУНА МАННАЗ - ПОВИВАЛЬНАЯ РУНА
Манна, манназ, говорит человек, я - это я, я есть.
Спросите у скальдов, что есть человек, не познавший
причастности к миру своей, единенья с морем,
что кормит его, добрым мечом и дружиной.
Скальды ответят, что каждый из нас
лишь малая часть нитей цветных,
что Норны седые в мира сплетают яркий узор.
Вычерчивай руну, коли стремишься
помощь обреешь иль заблудших, пропавших вернуть.
В дальнем углу небольшой комнатки с низким закопченным потолком возле занавешенного плащом окна беседовали двое, правда, Гриму стоило большого труда сосредоточиться на их разговоре.
- Ага! Так это тот самый посланник, о котором судачили в Фюркате, - с удовлетворением проговорил Глам.
- Судачили? - нахмурился Бранр Хамарскальд. Грим не знал точно, откуда ему известно имя этого человека. Появился вроде под утро в кабаке какой-то верховой... - Круг отправил нескольких с перерывами во времени и в разных направлениях, чтобы замести следы. Однако мы не думали, что пересуды пойдут так скоро. Давно ты из Фюрката?
- С пол-луны. По правде сказать, я искал сына Эгиля без поручения Круга, на свой страх и риск.
- Зачем?
- Это дело между мной и Эгилем.
- Эгиль умирает, а может, к сему времени уже и мертв.
Слова холодной глыбой обрушились на мутный разум Грима. Перед глазами плыло, и в голове гудело от удара скамьей и выпитой браги. Сколько же рогов пива они с Бьерном в себя влили? И когда это было? Вчера?
- Позавчера, - холодно ответил Бранр.
Оказывается, он, Грим, разговаривал в слух. Да нет, сон это дурной, сон, и те горькие слова не были произнесены.
- Повтори, что ты сказал, - борясь с головной болью, прохрипел Грим.
- Позавчера.
- Нет, до того.
- Отец твой Эгиль умирает, а возможно, уже отправился к чертогам Одина.
Отец... Не может быть... Отречение от дара, наследия, Круга... Мысли путались, сбиваясь в единый вязкий ком.
- Как?
- Его ранил дружинник Косматого, это было в схватке у устья Раум-Эльва. Славная была сеча. Рана тяжелая, но от таких не умирают. Сын Лысого Грима потерял лишь кусок мяса с предплечья, у него еще достало сил перепрыгнуть на Харальдов драккар, прорубить себе дорогу к противоположному борту и прыгнуть на корабль Хегни-ярла. Корабли Хегни не пустили Косматого в Раум-Эльв, об этом ты еще услышишь в Фюркате. Эгиль же благополучно вернулся, но тут-то и началось что-то странное: рана зажила с невиданной быстротой, а отец твой стал угасать. Ни травники, ни даже Амунди-врачеватель не в состоянии его излечить. Травники да костоправы только смотрят во все глаза и руками разводят беспомощно. Амунди же с Оттаром будто подозревают что-то, а что делать, тоже не знают.
- А целительная сила... - начал было Глам.
- Ты хочешь сказать, заклятий? - прервал его Бранр. - В том-то и дело, что после каждой руны ему становится все хуже. Кто-то или что-то забирает у него силу. Грим, дед твой, - снова обратился к валявшемуся на брошенных на солому шкурах Гриму человек Круга, - бессилен сделать что-либо, к тому же он стар, и годы его мы тоже можем счесть по пальцам. Без тебя оборвется связь.
- Я не поеду.
- Тебя зовет отец.
- Я отрекся.
- Круг готов забыть о твоем отречении.
Фразу за фразой тяжело и непреклонно Бранр Хамарскальд гвоздями вбивал в Грима, которому сейчас хотелось лишь добраться до ковша браги или бочки с холодной водой. Да за глоток хмельного он согласится сейчас поехать куда угодно, но ведь не говорить же об этом. Грим обвел мутным взглядом комнату. В углу на соломе довольно храпел Бьерн, у стола, на котором, плавая в плошке сала, чадил фитиль, сидел Горе-скальд. Лицо старика было неподвижно, глаза как-то по-птичьи прикрыты веками, можно было бы даже решить, что он спит, если бы не мерное шевеление губ Глама - сочиняет, что ли, на горе слушателям?
Бранр продолжал смотреть на Грима в упор.
- Похмелиться, - не выдержал наконец тот. - А до тех пор и разговаривать не буду, - и, увидев презрительную усмешку посланца скальдов, потянулся за мечом.
- Принеси кувшин, - бросил Бранр куда-то в сторону, и за дверь метнулась щуплая фигурка.
- А это еще кто? - с трудом выдавил Грим.
- Скагги, посланный к тебе Тровином. Ты что, и его не помнишь? Не помнишь, как вы с Бьерном его напоили?