На обратном пути то место, где задавили собачку. Зеваки разошлись, только пятнышко крови на дороге, такое маленькое, что и не найдешь. А может, Лепшиц обрадуется собаке или кошке? Я у них в квартире все равно ненадолго, спрошу-ка я Рахель про собаку и про кошку.
На лестнице мне встретился человек, который со мной незнаком. И я тоже сделал вид, будто его не помню — того самого типа, с кем видел Марту на улице. Против воли во мне закипело возмущение: она уже приводит его домой! Никогда бы я не решился появиться здесь с девушкой, даже если б она у меня была. На сей раз он в белом льняном пиджачке, более смехотворного наряда сроду не придумаешь. Не исключено, что он незваным гостем явился в дом и не застал Марту. А Рахель ему: «Простите, сударь, мы, с вашего позволения, как раз садимся ужинать».
Ключ в замке изнутри, пришлось позвонить. Открыла Рахель с мисочкой ледовых кубиков в руке, и бегом на кухню, едва взглянула, что такое? Иду в гостиную, стол только начали накрывать, Лепшица нету. Ладно, пойду за ней.
Мое появление на кухне расценивается как молчаливый вопрос, и я узнаю: случилась беда, Марта сломала руку. Правда, Лепшиц, встав за нами в дверях, утверждает:
— Рука вывихнута, а не сломана.
Вычисляю: тот тип — свидетель или виновник несчастного случая, он привел бедную Марту домой. А почему не остался? Я вернулся слишком рано? Или Марта вообще в больнице, а белый пиджачок пришел об этом сообщить?
Покуда Рахель разглагольствует про вывихи, которые бывают хуже переломов, я направляюсь к комнате Марты. Любопытство, чистое любопытство. Стучу тихонько, если Марта за дверью, но не хочет, чтоб ее тревожили, она и не услышит. Меня злит, что белый пиджачок посмотрел сквозь меня.
— Да-да? — кричит Марта из-за двери.
Вхожу, как к умирающей, она покоится на кровати, подушки собраны со всей квартиры. Одета в купальный халат. Запястье правой руки, которая лежит без движения, перевязано. На лице написаны страдание и слабость, сам не пойму, отчего мне кажется, будто она здорово преувеличивает. Говорю:
— Прости за любопытство.
— Упала на теннисе. Ты же знаешь, какая я неловкая.
Я знаю только, какая она ловкая, но вот теннис? Впервые слышу и удивлен не меньше, чем тогда, когда отец вдруг заговорил на идише. В мои времена она в теннис не играла, и ракетки мне в этом доме пока не попадались.
— С каких пор ты играешь в теннис?
— А ты не знаешь? — удивляется она. — В последний месяц я только про это и говорю.
Она и не заметила, что я немедленно покидаю комнату, стоит ей войти. Ладно, ничего не имею против тенниса, спрошу лучше, сильно ли болит и нельзя ли помочь. Ответ звучит так: да, запястье жутко болит, нет, чем тут поможешь. Рон отвез ее в травматологическую больницу, рассказывала она дальше, она ведь упала, играя с Роном. Боже ты мой, вот уж имечко, и как у нее язык поворачивается! Сказать, что я встретился с ним лестнице, или просто уйти? Однако тут налицо несчастный случай, и никто не вправе утверждать, что она изо дня в день таскает домой своих дружков, — ладно, согласен.
По словам Марты, рукой она сможет действовать лишь спустя четыре недели, так сказали в больнице. Что ей до моего сочувствия? Я уже простоял тут слишком долго и так и не придумал вопрос, который прозвучал бы искренне. Наобум ляпнул, что вывихи, сколько мне известно, лечат теплом ради лучшего кровообращения. Она, похоже, усомнилась, хотя возражать не стала.
Рахель открывает дверь без стука, вот до чего дошло. Она принесла лимонный сок со льдом, и Марта устраивается поудобнее, издавая стоны, будто на смертном одре. Впервые я замечаю, как сильно она похожа на Лепшица. Глотая сок, Марта чуть поперхнулась, когда заметила мою улыбку. Действительно, что я тут забыл?
— Все-таки еще повезло, — заговорила Рахель, — господин Вакернагель так заботливо и любезно вел себя по отношению к Марте.
Снова мы обменялись взглядами: Вакернагель. Я спросил, не он ли одет в нарядный белый пиджак, и все подтвердили.
Марта, допив сок, грызет кусочек льда. Господин Вакернагель вот-вот вернется, по словам Рахели, он только выскочил в аптеку за примочкой. Ага, значит, я ошибся, примочку используют для охлаждения, не для прогревания.
Пробормотав такое, чего сам не разобрал, я вышел из комнаты. Что ж, он одной ногой уже здесь, и с чего бы он убрал эту ногу, если Марта ему нравится? Ложусь на кровать, надеваю наушники, не желая слышать, как он вернется. Может, скоро ему выдадут ключ, как мне. Бог мой, не у меня первого умер отец! Я купался в жалости к самому себе и не знал, как быть, но вот так — нельзя.
***
— Ни одного пфеннига до завтрашнего дня, — сказал отец, имея в виду: до первого числа. Но, услыхав, что мне надо купить Элле кофе и термос, тут же выдал двадцать марок. Ни о чем другом речи не было, мы почти и не виделись. Мне он показался утомленным после бессонной ночи.
Элла до обидного мало обрадовалась кофе, хотя в здешнем киоске он в продажу так и не поступил. Даже спасибо не сказала, поставила термос в шкаф, не выпив ни глоточка, и до самого конца моего посещения, а оно длилось несколько часов, не вспомнила.
На этот раз я решил сделать ей выговор. Пусть услышит, каких дел натворила своей болтовней. Спокойно, без раздражения я собирался объяснить ей, что нельзя говорить со всеми обо всем, что любому человеку приходится с одним говорить об одном, а с другим о другом. И еще хотел сказать, сколь безнадежно испортились наши отношения с отцом, чему она поспособствовала.
Слова из ее письма про то, как она хитроумно обманула отца, не упоминая моего имени, я поставил теперь под сомнение. Не исключено, что она кокетничала своей болезнью, ей часто доводилось наблюдать, как трогательная ее доверчивость вызывает особое умиление, так отчего бы не использовать данное обстоятельство? Уверенным я быть не мог, но многое говорило именно об этом. В первую очередь — ее острый ум, который временами, правда, отказывал, но не надолго, примерно на время от моего визита и, далее, приезда отца до последнего письма ко мне. Она что, хочет всерьез меня убедить, будто заговорила с отцом о деле с похищением, но скрыла источник сведений, не назвав моего имени? Хочет мне внушить, что сама верит этому бреду? Из головы не шла одна история, которая случилась много лет назад.
В отделение Эллы поступила работать новая медсестра, я никогда ее не видел, но много слышал о ней: сестра Гермина. Отношения у них с Эллой не сложились. Элла пожаловалась врачу и старшей сестре: Гермина ее притесняет и в отсутствие свидетелей обходится с нею так грубо, что того и гляди ударит, Элла боится. Как я слышал, сестра Гермина была высокая и крупная. Жалобы Эллы не принесли успеха, и она рассказала все отцу. Тот пошел ругаться со всеми врачами подряд, требовал увольнения сестры, но тоже ничего не добился. Дескать, страхи Эллы — плод больного воображения, и нельзя ставить судьбы медсестер в зависимость от настроя пациентов. Однако он, отец, имеет право выбора и может перевести свою дочь в другую клинику, где персонал заслуживает доверия. Такой клиники, понятно, днем с огнем не отыскать.
Однажды Элла вручила отцу две таблетки. По ее словам, чувствуя с некоторых пор странную усталость, она обратила внимание на эти новые таблетки: их сестра Гермина ежедневно дает ей вместе с обычными лекарствами. Вот они. Элла попросила отца проверить, не с ними ли связана ее растущая усталость.
Отцу стоило больших трудов найти лабораторию, которая приняла таблетки на анализ. Мне было тогда четырнадцать лет, отец посвятил меня в это дело, назвав его «испытанием на зрелость». С результатом анализа отец направился к главному врачу лечебницы, а не к заведующему отделением. Названия и состав веществ, обнаруженных лабораторией в таблетках, отцу ничего не говорили, зато главврач разобрался сразу. Подозрения Эллы оказались верны, таблетки содержали настоящий яд — очень сильное успокаивающее, которое ей не требовалось и которое не прописывали врачи. Над клиникой разразилась гроза, сестру Гермину уволили. Отец думал было подать в суд, но адвокат отговорил его, уж не знаю почему. Вскоре Элла оправилась, и история на этом могла бы закончиться.