— А какие вы еще пели, бабушка? — спросила девочка.
Бабушка ей часто пела. У нее был красивый голос, и девочка не могла наслушаться, когда у бабушки появлялось желание петь.
— Больше всего я любила петь вот эту, — затянула бабушка протяжно:
Хорошо было, — продолжала бабушка, — когда я приходила с мешком травы, пока хозяйка еще спала! Но не дай бог, если она уже встала! Не было такого прозвища, каким бы она меня не наделила. И что лентяйка я, и что вставать мне не хочется…
— А она сама ведь спала, а, бабушка?
— А как же! Тогда я стала подниматься еще раньше, и хотя в холодной росе мерзли ноги, я не обращала на это внимания и торопилась поскорее накосить травы. И все-таки, как я ни старалась ей угодить, она вечно меня ругала. Нигде я столько не плакала, как там. Но однажды случилось такое, что отучило меня плакать.
— Что же это было, бабушка? — обрадовалась девочка.
— Однажды убирала я на кухне. Хозяйка велела мне снять с полки все большие кастрюли, в которых готовили угощение, когда кололи свинью, и стереть с них пыль. Я делала свое дело, как вдруг хозяйка пришла на кухню. Она была толстая и тяжело дышала. Сев на стул, хозяйка стала следить за моей работой.
Я старалась все делать быстро, потому что не любила медленной работы. И когда я ставила уже последнюю кастрюлю на полку, хозяйка выхватила ее у меня из рук и показала невытертое место возле ручки. Я молча еще раз вытерла кастрюлю. Тем временем она так распалилась от злости, что стала красная, как перец. Она выставляла кастрюли с полки на середину кухни, и я снова должна была их перетирать. Хозяйка стояла надо мной, пока я все не закончила. Потом ушла в комнату и легла на диван, чтобы немного поостыть.
А мне стало невыносимо горько…
Я побежала на гумно, бросилась там на сено и заревела в голос. Мне казалось, что я не выдержу в этом доме до праздника всех святых.
Ну вот — пока я на гумне ревела, пришел туда батрак. Это был новый работник. Старый заболел, и ему пришлось уйти домой. Новый батрак был совсем молодой и очень веселый. Те несколько дней, что он там успел проработать, он все время со всеми шутил. Он-то и нашел меня плачущей на гумне. Спросил, что со мной. И я ему пожаловалась.
Сначала он рассмеялся. Но я еще пуще заплакала и сказала ему, что больше здесь не выдержу.
Тогда он присел возле меня и стал говорить: мол, плакать не стоит, надо лучше подумать, что можно сделать.
И так он меня тогда долго учил и уговаривал, что я и сама поняла, что не должна принимать хозяйский гнев близко к сердцу. И еще он сказал мне, что не надо было второй раз перетирать уже вытертые кастрюли. И что нельзя давать себя в обиду, если ты права, как бы хозяйка из себя ни выходила.
— И вы больше не давали, бабушка? — Девочка очень обрадовалась, потому что нашелся наконец человек, который посоветовал бабушке, как ей вести себя на такой суровой службе.
— Я не могла себя дать в обиду, потому что этот батрак высмеял бы меня: дескать, я трусиха. А когда я увидела, как он сам насмехается над хозяевами за их спиной, то сразу стала смелее. Однажды мы собрались идти на гулянье, — вспомнила бабушка, — а в тот день мы с этим батраком резали сечку. Ее надо было нарезать столько, чтобы хватило и на воскресенье и на понедельник. Мы резали ее уже довольно долго, так что у меня даже руки заболели, а сечки все было мало. Тут он и сказал мне:
«Э-э, надо что-нибудь выдумать, а то мы на гулянье не попадем!»
Он набросал в тот угол, где обычно лежала сечка, сена, взбил его, а сверху мы насыпали сечки.
Можно было подумать, что ее хватит на целую неделю!
Не успели мы это сделать, как на гумно пришел хозяин с палкой в руке. Увидев такую кучу сечки, он похвалил нас. Но потом, видно, что-то сообразил, подошел к сечке и стал тыкать в нее палкой…
И вдруг вытащил пучок сена!
Тогда он накинулся на нас и, размахивая палкой, стал гонять батрака по гумну.
А тот проворно взбежал на навозную кучу посреди двора и ухмылялся оттуда хозяину: полезай, мол, за мной, если охота!
Что было хозяину делать? Он нахмурился и ушел в дом.