— Ты плачешь о своей дочери? — спросил он.
Набожа утерла лицо тыльной стороной ладони:
— Меня отослали прочь от нее.
— За что?
— Так повелел супруг.
— Кузнец, — сказал римлянин.
Она подняла глаза, удивленная тем, что он помнит о ремесле ее супруга.
— Он был в своем праве.
Римлянин с минуту смотрел на нее. Затем, не отводя глаз от лица Набожи, потянулся руками к шее и вытащил из-за пазухи отрезок шнура, на котором висел сверкающий серебряный амулет.
— Я собирался вернуть его. — Наклонив голову, он снял шнурок и протянул ей, кивнув в подтверждение своих слов.
Не сон ли это? Может быть, римлянин вовсе не опустил меч, а вонзил клинок ей меж ребер? Она моргнула, затем еще раз, но крест Матери-Земли, который Кузнец выковал для нее в юности, не исчезал.
Это невозможно! Невероятно!
Медленно, обессиленно, словно старуха, утратившая твердость членов, она тронула губы, затем землю и амулет. Держа его в ладони одной руки, пальцами другой она водила по выпуклым хитроумным завиткам креста, по гладкому внешнему кругу.
— Откуда? — прошептала она.
— В тот вечер, когда ты лечила мне нарыв, твой супруг показал мне этот крест. И я пригрозил ему кинжалом. Я захотел крест для себя.
Она вспомнила, как Кузнец отправился из хижины в глубокую ночь — вслед за бандой римлян.
И все же… Она приподняла плечи, пораженная тем, что Кузнец какое-то время хранил потерянный ею амулет.
Наконец римлянин, покачав головой, произнес:
— Эта последняя луна… Говорят, что погибло сто пятьдесят с лишним тысяч человек. — Он обернулся к ней, глядя торжественно, испытующе. — Я продрался сквозь крапиву, выбрал это место, чтобы омыть руку, — и вот появляешься ты, та самая, что лечила мне нарыв. Та, кому под силу все исправить.
Набожа продела пальцы сквозь петлю шнурка, ощутила вес серебра на ладони.
Этот человек поражал мечом стариков, вооруженных камнями, мальчиков, размахивающих кинжалами. А потом он задумался о том, чего достиг в Британии, какую просветительскую силу принес туда. Он замахнулся кинжалом на мужа, с которым делил его пиво, чья супруга лечила ему рану. А затем он похитил у этого мужа ценную вещь. Теперь, казалось, римлянин наконец связал ту ночь с тлеющим факелом, в который обратилась Британия.
Набожа стояла молча, в нерешительности, размышляя о собственных ошибках, из-за которых не могла приблизиться к Кузнецу, чувствуя себя недостойной его. Будь она другой, позволь она ему согреться в ее любви — ему, столь желанному, — смогла бы его любовь пережить ее обман?
— Весь тот вечер возле вашего очага он не сводил с тебя глаз, — сказал римлянин. — Он вонзил кинжал в столешницу с такой силой, что я понял: он дает мне понять, что не станет колебаться. Он отдал бы свою жизнь за тебя.
На глаза Набожи навернулись слезы.
Руки римлянина приподняли ее ладони — и ее взгляд упал на красоту, благодать, лежавшую у нее в горсти.
— В этом амулете — вся его преданность, вся любовь, — сказал римлянин.
Он взял амулет за шнурок, поднял у нее над головой. Набожа опустила подбородок, и римлянин надел амулет ей на шею.
Она сидела, ощупывая крест, перебирая клочки своей жизни с Кузнецом, подхватывая каждый лоскуток и пришивая его к пестрому одеялу их истории, пока в собранном полотне не осталась единственная прореха: как продолжалась жизнь на Черном озере после того, как Набожу изгнали из Священной рощи.
Это часть истории моих родителей, которую я, Хромуша, могу описать в точности, не призывая на помощь воображение, чтобы заполнить пробелы. Я бы сказала матери, что отец горюет, что он с тоской смотрит на дорогу, ведущую с юго-запада, и обнимает подушку, некогда примятую ее головой. Я бы сказала, что смягчилась, что теперь не стала бы уворачиваться от ее объятий. Злость уходит, пока я рассказываю, пока история моих родителей обретает форму, пока я решаю, что обладаю даром, рожденным не от тьмы, а от любви; даром, которым могу воспользоваться, чтобы привести матушку домой — к отцу, ко мне. Я думаю о том, как испаряется вода, как она скапливается в небесах и вновь проливается на землю, как капля из заводи передо мной держит путь к воде, которую пьет моя мама.
Набожа закрыла глаза, разгладила пальцами брови. Вспомнила шепот Хромуши: «Жди…» Вспомнила, как вернулась к дубу, как появился римлянин и как надел ей на шею шнурок, чтобы она могла носить амулет, сделанный с такой любовью. Она подумала о супруге, который ждет ее, о том, что его рука тянется к пустому месту, где она некогда лежала рядом с ним.