А потом ей начал оказывать знаки внимания Молодой Кузнец, и она все больше уверялась: он не обиделся, что Набожа, по ее словам, принесла в жертву его подарок. С тех пор по вечерам он стал высматривать ее на прогалине, чтобы улыбнуться и, возможно, с чуть преувеличенным усердием вскинуть над головой кувалду. Иногда он пристраивался к ней и шел рядом, когда она возвращалась с полей. Однажды посочувствовал, что крестьянкам приходится работать под таким изнуряющим солнцем. В другой раз сказал, что проснулся от стука дождя и порадовался: дождь означал день отдыха для работниц.
Однажды Молодой Кузнец просто попросил ее последовать за ним. Сказал, что хочет показать ей что-то в старой шахте. Подножие Предела было пронизано укромными туннелями и пещерами: этот лабиринт, извилистый, непроглядно темный, был прорублен искателями медной руды. Теперь ее почти не осталось, всё давным-давно выгребли. Набожа там редко бывала: мать запрещала ходить в шахту. Молодой Кузнец захватил с собой два тростниковых факела, словно был уверен, что Набожа не откажется. И все же она колебалась. А вдруг он спросит о заявлении, которого она не сделала? Вдруг станет торопить ее с решением? Но как понять, чего хочет сама Набожа, если она уклоняется от любой попытки Молодого Кузнеца к сближению?
— Там безопасно, — заверил он. — Я эти шахты знаю получше многих. Уже много лет хожу сюда руду искать.
Опасаясь, что он принял ее нерешительность за страх, Набожа торопливо сказала:
— Показывай свою шахту, Молодой Кузнец.
Солнце стояло низко, свет был мягким, тени — приглушенными, не такими, как в полдень. Мир светился розовым теплом, и его красота отливала золотом, как поздняя пшеница под легким ветерком. Набожа на мгновение замерла в благодатном солнечном свете, позволяя Молодому Кузнецу смотреть, вбирать в себя ее бледное открытое лицо, ямочку на подбородке. Она знала, что ее волосы отблескивают гладкой бронзой, а распущенные — падают прелестными завитками. Но больше всего привлекали внимание ее глаза, синие, как плечо сойки. Однажды мать посетовала, что глаза Набожи повергают деревенских в оцепенение и те уже не замечают ее прекрасного прямого носа и изящно очерченного подбородка.
Они с Молодым Кузнецом шли рядом по лесу. В тех местах, где тропа сужалась, он замедлял шаг, пропуская ее вперед. Оба молчали посреди птичьего пения и шелеста листвы. Когда молчание сделалось неловким, он спросил, что это за желтый цветок у края тропинки.
— Чистяк, — ответила Набожа. — Мазь из его листьев хороша от чирьев.
Они продолжили в том же духе: он спрашивал, она отвечала, делясь с ним своими пока еще невеликими познаниями.
В какой-то момент он остановился и покачал головой:
— Надо же, сколько всего ты знаешь!
— Это Мать-Земля, ее хвали.
Наконец они достигли Предела — высокой отвесной стены из песчаника, где темнел, словно зияющая пасть, вход в старую шахту. Молодой Кузнец умело чиркнул кресалом, подул на трут — и тот затеплился, разгорелся. Окунув факел в пламя, Молодой Кузнец передал его Набоже.
— Позову тебя, когда мне в следующий раз понадобится разжечь огонь, — сказала она.
Он улыбнулся, поднес свой факел к ее пламени:
— Надеюсь.
В тот момент ей понравилась эта мысль: позвать его в свою хижину, чтобы он зажег хворост. Или еще лучше: сидеть с ним в каком-нибудь укромном месте, глядя в разведенный им огонь.
Молодой Кузнец повел ее по змеящемуся проходу, сворачивая то вправо, то влево. Набожа почти не разбирала пути, не видела в непроницаемой тьме ничего, кроме сияния их факелов, и все же не испытывала ни малейшей тревоги. Рядом с Молодым Кузнецом было легко и спокойно. Набожа подумала об уносимых вверх семенах одуванчика со множеством тончайших крылышек.
Молодой Кузнец осветил факелом широкую полосу стены, вспыхнувшую рыжим, золотым и красным.
— Идем, — сказал он.
Проведя Набожу на несколько шагов дальше, он опустился на колени перед стеной. Набожа встала рядом, и он приподнял факел так, что стал виден незатейливый рисунок, процарапанный в песчанике.