Отец наклоняется ближе, впитывая каждое слово. Я распихиваю плакун-траву в десяток холщовых мешочков — урок, заданный мне матерью, — и зашиваю открытую сторону. Пока я работаю, отец легонько постукивает костяшками пальцев по подбородку, и я знаю, что он лихорадочно размышляет. Удастся ли закалить пилы для Плотника, придать побольше упругости? А герлыги[8] для Пастуха, которыми тот ловит овец? Они уже не раз ломались из-за хрупкости металла. Та же история и с мездряками Дубильщика, которыми тот выскребает шкуры. И тут я вспоминаю, что сказал отец, когда мы впервые заговорили о римлянах: «За новым ветром жди новой погоды». Слова надежды, светлые, как яблоневый цвет.
Когда римляне наконец собираются уходить, матушка Протягивает тому, что был с нарывом, завернутый в холстину пучок плакун-травы и наставляет, как ухаживать за подсыхающей раной. В дверях он оборачивается к отцу.
— Твоя супруга, — говорит римлянин, — напоминает мне девушку, которую я знавал когда-то. Та же грация.
Они выходят в свежий вечерний воздух, а отец остается у двери; потом он делает шаг в сторону исчезающих в темноте людей, отступает и снова подается за ними, раздираемый порывом к действию и страхом. В конце концов он следует за римлянами на прогалину, а матушка прижимает ко лбу тыльную сторону запястья, заклиная Покровителя.
Я сижу у очага, сложа руки, и молча считаю до ста, потом еще раз. Когда отец наконец возвращается, вид у него поникший, как у тронутого морозом цветка.
— Ты ходил за римлянами? — спрашивает матушка.
— Оставь меня, — отвечает он.
— Но, Кузнец…
— Хватит! — бросает он с резкостью, к которой прибегает редко, и никогда — по отношению к матушке.
В неловком молчании она собирает кружки, выплескивая остатки пива в огонь, и я решаюсь рискнуть.
— Такие смуглые, — замечаю я, — такие коротышки, все как один. Ты думаешь, он правду сказал насчет закалки железа? — спрашиваю я, хотя собственными глазами видела, как меч согнулся под весом римлянина.
— Хромуша, не сейчас, — говорит отец.
В хижину входит Лис, глаза его оживленно сверкают.
— Ты… — Он указывает на меня — Эй, ты.
Я подхожу ближе к очагу. Лис усаживается на скамью напротив меня, раздвинув ноги и уперев локти в колени. Наклоняется вперед.
— Будешь мне предсказывать, — говорит он.
Я не отвечаю.
— Ты предскажешь исход восстания.
— Я не могу… это так не работает. — По затылку у меня катится пот.
— Тогда расскажи мне, как это работает?
— Не знаю. Я вижу вещи. Они просто приходят.
— Ты будешь предсказывать для меня.
Я мотаю головой вправо, влево: не могу.
Он подходит ближе, наклоняется и шипит так, что на меня летят брызги:
— Провидица или порченая?
Я не могу не повиноваться друиду. Я знаю об этом и все же вновь мотаю головой: вправо, влево. Я не в силах наколдовать видение о восстании, которое он замышляет.
Пальцы Лиса складываются в тугой кулак — и я ожидаю удара. Но он выхватывает из столешницы отцовский кинжал и прижимает лезвие мне к шее.
У меня вырывается вопль, я отшатываюсь Лис швыряет кинжал на пол.
Это предупреждение: я — порченая, и только порченая, если не в состоянии предсказывать по его велению.
ГЛАВА 10
ХРОМУША
Шесть дней спустя я без сна лежу на тюфяке, уставясь на ветхую занавеску между постелью и очагом. Сквозь нее видно, как пляшут языки пламени, и я различаю тени родителей, сидящих на скамье перед огнем. Отец прочищает горло, что не в его привычке, и я настораживаюсь.
— Торговец железом опять не пришел, — говорит он.
Торговец железом, который обычно увозит изделия отца в Городище, не появляется уже в течение трех лун. И это притом что полки в кузне ломятся от черпаков и котелков, от больших ларей с гвоздями, которые так и не забрали. Притом что от запасов железа, нужного отцу для работы, осталось три жалких бруска. Притом что наша семья укрывает друида, привыкшего к изобилию, а наш господин, забывшись, выцеживает ячмень из похлебки и хватает себе три ломтя хлеба из четырех, отрезанных от ковриги.
— Он придет, — говорит матушка. Трудно сказать, верит ли она в это.
— Зачем ему приходить, если в Городище деньги с неба сыплются? Зачем покидать рынок, кишащий торговцами, которые снабжают Вироконий? — Отец фыркает. — Я опять поговорю с Охотником.
Только Охотник, будучи первым человеком, может ездить в Городище. Это его право, и его устраивает такое положение. Я помню, как неприкаянно бродил отец, вернувшись из хижины Охотника, который в очередной раз отказал ему в разрешении обменивать собственные товары на рынке в Городище.