— Погоди-погоди.
Он разливает в кружки медовуху, и снова начинаются переговоры. Отец подчеркивает со размерность своих котлов и плетенку, украшающую основание, тщательно сработанные черпаки и мягкий изгиб их ручек, а также огромный путь, проделанный им из туши Черного озера. Везун проводит нас к столику и выходит на улицу. Возвращается, неся медовуху, мешочек с черешней, тарелку с нарезанным хлебом и небольшой, с кулак, сосуд с оливковым маслом.
— Как видишь, я щедрый человек, — говорит он.
— Как видишь, я искусный кузнец, — отвечает отец и вынимает из холщового мешка бронзовое блюдо.
Видно, что Везун очень хочет взять его в руки, но сдерживает себя. Пока я обкатываю языком ровные бока черешни, торговец не отрывает глаз от подноса, а потом наконец поворачивается к отцу. Я прокусываю кожицу черешни. Мякоть напоминает плод терновника, но более гладкая, и сладкая, как мед, смешанный с густыми сливками.
Везун переворачивает мешочек, вытряхивает еще десяток черешен.
— Ешь, ешь, — говорит он мне и обращается к отцу: — Роскошная работа, но, как видишь, роскошью я не торгую.
Я отрываю хвостик второй черешенки, сую ее в рот.
— Вот что я тебе скажу, — подмигивает мне Везун, — римляне знают толк в еде. Веришь?
Я киваю, но он добавляет:
— Погоди, ты еще не пробовала зелень, приправленную чесноком. А еще лучше — мясо, сдобренное розмарином.
Он продолжает, упирая на то, что питание местных жителей сделалось более разнообразным благодаря ввезенным римлянами овощам и травам. Далее он длинно и скучно выдвигает множество доказательств в пользу римлян: торговля идет как никогда бойко; таких возможностей у племен никогда не было; чем больше земли будет расчищено и удобрено, тем обильнее станет урожай; строятся дороги и акведуки, осушаются болота; в обиход введены монеты; схватки между кланами объявлены вне закона, и в землях установлен строгий порядок. На востоке Британии римские города — Лондиний, Веруламий и Камулодун[10] — славятся каменными святилищами, рынками и огромными залами, в которых римляне моются все вместе. Ни один соплеменник не видывал подобного строительного искусства, подобной изобретательности.
И, снова обращаясь ко мне, он говорит:
— Какой варвар, созерцая подобные сооружения или наслаждаясь вкусом черешни, не проникнется величием Рима?
Я хочу ответить ему, что не знаю ни одного варвара, у которого можно было бы спросить, и еще, что римские солдаты переколотили у Охотника глиняную посуду и сорвали шерстяные занавеси, что они бесстыдно разглядывают женщин и таскают чужих фазанов и чужие яйца, словно имеют на это право. Но я сжимаю губы и задаюсь вопросом, правду ли говорит торговец, и почему для римлян предпочтительнее каменное святилище, а не священная роща, и почему они предпочитают мыться в чужой грязи. Он ерошит мне волосы, точно так же, как делает отец, и я вдруг понимаю, что мне нравится этот Везун с его непринужденной улыбкой и беззаботностью.
Пока я дочиста обсасываю косточку последней черешни, он возвращается к торговле и к тому, что ему на самом деле важно. Он возьмет отцовские котлы и черпаки и нагрузит тачку железными брусками — весом, равным двойному весу товара. Отец должен будет вернуться с колышками для палаток, изготовленными из половины полученного железа. В обмен Везун снова нагрузит его тележку брусками, по весу равными двойному весу колышков.
— Лучше всего будет, — предупреждает он, — если ты привезешь мне колышки в ящиках, заколоченных гвоздями. В селениях опять появились друиды. Они теперь настороже.
Лицо отца снова ничего не выражает: ни намека на тревогу по поводу того, что его предположение о друидах подтвердилось; ни намека на удивление, что деловое предложение Везуна достаточно опасно и потребует осторожности; ни намека на обеспокоенность тем, что Лис наверняка проклянет любой промысел, предпринятый на потребу римлян. Но когда отец засовывает бронзовое блюдо в холщовый мешок, я уже знаю, что он готов отказаться от сделки.
Не обращая внимания на молчание отца, Везун продолжает разглагольствовать.
— Они только мутят народ, эти друиды, — заявляет он. — Раздувают угли недовольства. Я о них невысокого мнения. Одержимые, неспособные рассуждать, неспособные принять ничьи взгляды, отличные от их собственных. Не стану винить римлян, если они и здесь объявят друидов вне закона, как уже сделали в Галлии.
Отец замирает.
— Они называют деяния друидов варварством, — бубнит Везун. — И ссылаются на наши старинные обычаи, как на бесспорное тому доказательство. — Он косится на меня, затем снова смотрит на отца, и я понимаю, что торговец намекает на опасность, связанную с моим изъяном.