В следующий раз была та же кашица с мясным привкусом, и потом тоже, и Набожа уже не могла сказать, сколько раз пища попадала ей на язык. Пропавшее было чувство голода вновь заклокотало у нее в животе, а вместе с ним вернулась и возможность ужасаться, что мясо скоро подойдет к концу.
Ей приснился хороший сон: мальчик с торчащими ребрами поднялся на ноги — он мог стоять, пусть мать и поддерживала его. До нее доносились всхлипы Старца. Хотя, может быть, ей только показалось? Но она совершенно ясно расслышала, как мать шикнула на старика. Набожа не знала, во сне или наяву он сказал, что не заслуживает подобной щедрости.
Она съела еще кашицы, заметив, что порции, которые ей удавалось проглотить, становились все обильнеее.
— На следующей луне земля оттает, — сказала мать. — Будет щавель, а потом пойдут мокричник и крапива.
Набожа слабо кивнула, пытаясь улыбнуться.
— Кто-то по-прежнему приносит мясо, — продолжала мать. — Хватает для всей семьи.
— Благословен будь наш благодетель, — тихо, очень тихо прошептала Набожа.
Мать наклонилась поближе, и девушка повторила слова.
Обнадеженная наливающейся силой Набожи, мать просияла: их положение улучшится теперь, когда Набожа в полной мере осознала способность ремесленника обеспечивать их. Молодой Кузнец кормил мальчика, Старца, мать Набожи и ее саму.
Затем однажды, окрепнув настолько, что ей удалось сесть и поднести ко рту ложку, Набожа заметила, что кашица сделалась светлее, в ней появился рыбный привкус, а на зубах что-то хрустело.
— Раки, — пояснила матушка. — Я и панцири смолола.
— У двери оставили? — с удивлением спросила Набожа: неужто даже семья Кузнецов вынуждена перейти на раков?
— Да. Несколько дюжин. Ужасные твари. Возни с ними больше, чем с белками.
— С белками?
— Старик уверен, что мясо было беличье.
Белки и раки, стало быть.
Арк знал беличьи тропы, знал, где найти зверьков, кротко свернувшихся в гнездах. Он рассказывал ей, как ловить раков с помощью одной лишь бечевы, сделанной из кишки, и осколка кости. Это было так похоже на него: накормить слабого, оставить еду у дверей и уйти незамеченным. Он не хотел показываться им на глаза, выслушивать благодарности и говорить, что белки и раки, спасшие их, — это то, что каждый сделал бы, попади он в его шкуру, в его потертую шкуру, из которой он давно вырос. Набожа глотала скрипевшую на зубах похлебку и ощущала тепло в животе и нежность Арка. Эта нежность повела его глубоко в лес, затем на север, к реке, к месту, еще не дочиста выбранному. Он стоял на коленях на холодной земле, в насквозь промокших штанах. Она думала о его терпении, его сторожкости, его руках, шаривших в ледяной воде. Он в одиночку выносил тяготы Зяби. Он ставил силки, ловил раков и говорил себе, что не может вернуться на Черное озеро, пока не соберет достаточно, чтобы накормить Набожу и ее родню, которая станет и его родней.
Мать пропустила пальцы сквозь потускневшие, немытые волосы Набожи и собралась было встать и принести гребень, но замешкалась.
— Он так тяжко трудится в полях, всегда старается облегчить тебе работу, как только может.
Мать имела в виду Арка, но Набожа, еще не успевшая привыкнуть к новому положению вещей, не сразу поняла: мать уже знала то, о чем она, Набожа, только что догадалась.
— Стало быть, это Арк наш благодетель, — сказала Набожа.
Мать улыбнулась, и ее улыбка была нежнее первой травы.
ГЛАВА 18
ХРОМУША
Я с трудом удерживаюсь, чтобы не броситься бегом, когда мы с отцом приближаемся к деревне с нагруженной тележкой. Но затем, на последнем повороте, перед тем как лес расступается перед полями Вождя, я вижу матушку и не могу устоять. Она замечает нас и расплывается в улыбке, прикасается к губам, стремительно наклоняется и, мазнув по земле кончиками пальцев, бежит к нам по тропинке. Я бросаюсь к ней в объятия, ощущаю силу моей хрупкой матери. Она зарывается лицом мне в кудри, целует, ласкает. Потом отрывается от меня, обвивает руками шею отца и целует, и обнимает его, берет в ладони его лицо и снова целует.
Эта откровенная неописуемая радость, объятия, ладони на лице отца — моя матушка, обычно такая сдержанная! Поистине, она чистая загадка.
— Ох, Кузнец! — говорит она. — Самые длинные шесть дней моей жизни!
Он улыбается, пунцовея как маков цвет.
— Ты только взгляни, — говорит он, указывая на тележку.
Матушка трогает железные бруски.
— У меня есть работа! — объявляет отец. — И мне обещали, что будет еще.