Пока отец, матушка и Лис рассаживаются вокруг стола, я наливаю немного масла в неглубокую миску.
— Попробуй, — говорю я, протягивая матери кусок хлеба.
Она смотрит непонимающе.
— Вот так, — поясняю я, опуская хлеб в масло. Приятный терпкий вкус растекается по языку.
— Оливковое масло, — говорит с улыбкой отец.
— Римское масло! — восклицает Лис и смахивает со стола миску, которая, кувыркаясь, летит на тростник.
Отец вскакивает.
Нам дал это сородич, купец из Городища. Голос у него почти спокойный. — Подарок для Набожи. — Он разжимает стиснутые кулаки.
— Даже в таком случае, — возражает Лис, — римлянин на этом выиграл. — По лицу у него пробегает тень: он устал вновь и вновь объяснять. — Мы поставляем лес для их частоколов, кожу для их палаток, сыр для их желудков, для этих римлян, которые называют нас варварами, которые забирают наше золото, серебро и соль.
Пока он говорит, морщины у него на лбу становятся все глубже, щеки западают сильнее, и я с бьющимся сердцем жду появления гримасы отвращения к тем, кто якшается с римлянами, и вспоминаю намек Охотника на друзей в Городище. Отец дышит ровно. Он достаточно умен, чтобы не повторять друиду, совершенно уверенному в правоте своих обвинений, доводы Везуна в пользу бойкой торговли, больших возможностей и лучших урожаев, дорог и акведуков, порядка и каменных городов.
Мать осторожно тянет отца за штанину.
— Сядь, — просит она. — Нет ничего хуже остывшей яичницы.
Отец поднимает перевернутую миску, возвращает ее на стол и садится. Лис куском хлеба про-макивает блюдо из-под яичницы, подбирая каждую крошку.
— Сородич, ведущий дела с римлянами, — безрассудный глупец.
Мать сверлит отца взглядом, и мне до смерти хочется сказать, что Везун не римлянин. Правда, разница невелика, ведь Везун выступает их посредником, а взгляды Лиса непоколебимы, как глыба песчаника.
Отец кивает — неторопливо, уступчиво:
— Мы здесь мало знаем о римлянах. Они всего раз приходили сюда, когда искали сбежавших из Вирокония узников.
— За тех храбрецов, — говорит Лис, поднимая кружку. — За людей, у которых довольно мужества, чтобы сопротивляться.
Мы повторяем его жест, протянув кружки в сторону высокогорий — давняя традиция солидарности с этими землями, откуда теперь выметены мятежные племена.
— Ты никогда не думал присоединиться к повстанцам? — спрашивает Лис. — Судя по тому, что я слыхал, причин у тебя достаточно.
Но отец не испытывает ненависти к римлянам и не желает мести за погубленную родню, как не желал мстить в те дни, когда еще существовали повстанцы, к которым можно было примкнуть. Он сказал: «Друид погубил мой клан», считая наших верховных жрецов столь же виновными в его утрате, сколь и римлян. Он долго цедит мед, что позволяет ему избежать ответа, который Лису придется не по душе.
Страсть делает друида глухим к молчанию отца, и он продолжает:
— Римляне убили моего отца — это у нас с тобой общее — и весь мой род. — Он глядит на кружку в ладонях. — Мне было семь лет, я умирал от голода, и один друид нашел меня и привез на Священный остров. Он поил меня по капле и жевал для меня мясо, которое я был не в силах разжевать сам. Он привязывал меня к себе, ибо я не мог держаться верхом на лошади. — Глаза его наполняются слезами.
— Он видел твою силу, — говорит отец.
Лис делает большой глоток из кружки, а я вспоминаю себя семилетнюю: беспечную, любимую. Удивительно, что я чувствую жалость к такому жестокому человеку. Друид прочищает горло, вновь обращается к отцу:
— Твой отец присоединился бы к повстанцам, будь у него хоть малейшая возможность.
Сотни раз я слышала рассказы о том, насколько рассудительным был отец моего отца — о верности суждений Старого Кузнеца, его способности предсказывать исход дела. Я гляжу на отца.
По сжатым в тонкую линию губам видно, как он обеспокоен настойчивостью Лиса.
Собравшись с духом, я тихо говорю:
— Отец моего отца видел, как его сородичей разбили за два дня.
Лис поворачивается ко мне, глядит свирепо: девчонка осмелилась подать голос! Я вспоминаю зарезанного щенка. Вспоминаю лезвие, прижатое к моему горлу. Рот друида кривится, но, сочтя, что из-за меня не имеет смысла отвлекаться от насущной темы, он заявляет: