— Я не вижу гнезда, — призналась она.
— Ага. — Я осторожно стряхнула слетка с платья в самодельное гнездышко; птенец встряхнулся, глянул на матушку и несколько раз чирикнул.
— Но ты-то видела?
— Нет.
Она перевела взгляд на слетка:
— Ты не видела гнезда, но знала, что птенец упадет?
Я кивнула.
Матушка присела на корточки рядом со мной и чирикающим слетком и положила мне руку на колено.
— Я… Мне видится всякое. — Я дернула плечами. — Только не знаю почему.
Она притянула меня к себе. Я прижалась щекой к ее груди, и мать погладила меня по волосам.
— Это же прекрасно, — сказала она.
В тот момент мне казалось, что она считает видения естественными и обнадеживающими, как тот свет, что откуда-то приходит ко мне.
— Представь себе мир без чудес, — сказала она и развела руками, удивляясь подобной возможности.
Но теперь я снова думаю об отце. Возможно, и он испытывает эти странные вспышки, когда разум ничего такого не ожидает и потому бессилен препятствовать. Возможно, неспроста мне являются только отцовские мысли, и ошибкой было бы считать, что это лишь из-за того, что мы так близки, из-за всех тех вечеров, проведенных вместе на болоте.
Я поднимаю лицо к висящему над дверью блюду, и мне хочется плакать, глядя на эту прекрасную вещь — свидетельство вновь обретенного достоинства отца.
— Лис должен его увидеть, — говорит отец. — Нужно показать, на что я способен.
Я обхожу помещение обновленной кузни, замечая, что пространство словно сузилось: там стало темнее из-за стен. Отец закрывает за нами затвор, дергает ручку двери раз, другой. Дверь не поддается. Довольный, он потирает ладони. Но когда он открывает дверь, собираясь выйти, мы обнаруживаем Лиса, все еще сидящего на лошади. Лицо и одеяние друида в пыли; пена от быстрой скачки густо покрывает удила коня, на копытах которого выступила соль.
— Ты обустроил кузню, — говорит Лис.
Отец мягко подталкивает меня к двери. Когда он захлопывает ее за нами — пуф-ф, — я читаю его мысли. Он обдумывает, как лучше ответить. Должен ли он сказать, что ему нужна защита от дождя, хотя раньше он всегда трудился в открытом помещении? Или объяснить, что для работы требуется уединение, а Плотник и Пастух то и дело останавливаются поболтать с ним через низкую стену?
Я спрашиваю:
— Ты доставил послание свободы на соляные болота?
Лицо сидящего на коне Лиса лучится доброжелательностью.
— Тамошние сородичи надрываются от непосильного труда.
— Я слыхал, что спрос римлян на соль настолько высок, что солеварам приходится поддерживать костры даже ночью, — говорит отец. Однажды он рассказал мне, как рабочие наполняют глиняные сосуды водой из мочаги и затем вываривают ее, покуда не остается только соль.
Лис кивает, довольный. Мы с отцом умеем находить именно те слова, которые друид больше всего хочет слышать.
— Говорят, что дети погибают, надорвавшись под тяжестью дров, которые таскают для костров, — продолжает отец. Нечто вроде этого рассказывал купец, приходивший к Дубильщику; а еще он поведал о торговле детьми для работ на соляных болотах.
— Сирот там обращают в рабов, — добавляю я. — Это сказал торговец шкурами.
Лис спешивается, треплет меня по плечу, как Охотник треплет свою собаку, когда та влетает на прогалину с окровавленным зайцем в пасти. Потом хлопает по спине отца и крепко берет за плечо:
— Ну-ка, ну-ка, покажи мне твои усовершенствования.
Когда мы отступаем в сторону, пропуская Лиса в кузню, я чувствую охватившее отца смятение, хотя готовые колышки уложены в заколоченные гвоздями ящики.
— Теперь тебе никто не станет мешать, — говорит Лис.
Его кивок можно счесть за одобрение. «Ничего удивительного, — думаю я, — что друиду нравится уединение».
— Ты умный человек, — продолжает Лис, благожелательно Оглядывая потемневшую кузню. — Я с первого дня знал, что ты раньше всех поддержишь меня.
Волоски у меня на затылке встают дыбом.
— У меня есть доступ к железу, — говорит Лис. — Тебе не придется искать заказы.
Отец уворачивается от его руки и отступает, пока не упирается в очаг. Одно дело — скрывать несогласие или даже притворяться, будто поддерживаешь, совсем другое — быть зачисленным в союзники.