— Я тебе перловой каши принесу.
Он кивает на дверь, за которой бушует ливень:
— В такую-то непогодь?
В такие дни он завтракает в кузне, и я неторопливо заворачиваю для него кусок твердого сыра и толстый ломоть хлеба.
— Хочешь отвара из одуванчиков? — спрашиваю я.
— Обойдусь водой.
Он осушает кружку, засовывает сверток с едой под плащ и, втянув голову в плечи, с неохотой выходит под хлещущие струи дождя.
Я представляю его в одиночестве в кузне — качающим мехи, вздувающим огонь. Думаю о том, как, изнуренный однообразием работы, он захватывает щипцами очередной колышек и опускает его в охлаждающий чан, хотя кончик еще не заострен. Когда же наконец Лис уедет насовсем? Когда моя семья вернется к простоте, по которой мы так стосковались? Мне необходимо отдохнуть от мыслей, от нескончаемой цепи тревог, которые друид обрушил на мою семью, на всех жителей деревни. Я ненавижу его, этого Лиса, ненавижу его настороженность и привычку бесстыдно разглядывать меня. Я стараюсь не думать об этом, но что есть, то есть: я ненавижу его — друида, посланника богов. Собственное легкомыслие пугает меня, и я прикасаюсь к губам, к тростнику на полу.
Только я решила, что мы свободны от Лиса в этот день, как с поляны доносится возня: кто-то шлепает по лужам, разбрызгивая воду. Я застываю, вслушиваясь, затем облегченно вздыхаю, распознав смех гоняющихся друг за другом сестер. Лис уехал, Дольку и Оспинку отослали подальше от страждущей роженицы, и мы проведем дождливое утро сами по себе, вольготно и беззаботно, не потревоженные друидом, который наблюдает, осуждает, приравнивает нас к ягнятам.
Проводя сестер в хижину, я замечаю отца, выглядывающего из двери кузни. Как и я, он вслушивается. Машет мне. Я машу в ответ, и он возвращается к своим недоработанным колышкам.
Сестры, браня бурю, не успели еще стряхнуть дождевые капли с плащей, как за ними распахивается дверь. В хижину врывается Лис, волнуясь, что воды Черного озера под порывистым ветром.
— К очагу, вы, все трое! — приказывает он.
Лис чуть не наступает нам на пятки; дождевая вода стекает с насквозь промокшего, заляпанного грязью плаща, который он даже не удосуживается снять.
— Сядьте там, — говорит он, указывая на скамью.
Он опускается на корточки, впивается в меня взглядом.
— Ты будешь делать так, как я скажу, — говорит он. — Сделаешь так, как я уже сказал.
Я переплетаю пальцы, зажимаю ладони в коленях.
— Давай, расскажи нам о предстоящей славе.
Я сильнее сжимаю бедрами ладони. Как объяснить ему, что я не в силах наколдовать восстание, наворожить исход, которого он ожидает!
— Не могу.
Лис лезет в суму под плащом. Когда его рука выныривает оттуда, я уже знаю, что он мне предъявит.
— С алтаря Священной рощи, — говорит он и, трепеща от предвкушения, протягивает руку.
В ней болтается змеиный скелет: в точности такой, какой привиделся мне, — белый, с узловатым хребтом, с бесконечными скобками ребер.
Лис поворачивается к сестрам — те дрожат, схватившись за руки.
— Вы слышали ее предсказание, — говорит он. — Вы всю жизнь видели, как она это делает.
Оспинка отвечает безмолвным медленным кивком.
— Объяснись, — требует у меня Лис и, поскольку я молчу, поворачивается к сестрам: — Может, одна из вас будет откровеннее?
Под его пронзительным взглядом Оспинка, заскулив, утыкается лицом в грудь Дольки.
— Я представляю себе место, — говорю я. — Место, которое я хорошо знаю, и порой…
— Представь место. — Лис выпрямляется, начинает расхаживать. — Представь себе ватагу разгневанных соплеменников. Представь, как они растекаются по гребню. Они улюлюкают, прыгают и потрясают оружием. Они выкрикивают обещания крушить и разить. — И он продолжает: — Бескрайние полчища, вооруженные до зубов…
Я знаю, что эту сцену он снова и снова проигрывал в воображении и она превратилась для него в правду.
Лис вернулся — заметил ли отец? Чем он занят прямо сейчас — хватает колышек с наковальни, заменяя его кинжалом, который прятал в куртке? Я хочу к отцу, хочу знать, что он придет, и с колотящимся сердцем зажмуриваюсь. Как на озерце возле ключа, прежде чем вообразить гладкий молочно-белый камушек, я сосредотачиваюсь на отцовской наковальне: черной, щербатой, с янтарным отблеском, скошенной с одного бока. Пусть отец выложит на нее кинжал: простой, грубоватый, с выгнутым с одной стороны клинком.
Затем я ощущаю во рту металлический привкус. Под веками вспыхивает ослепительная белизна: я вижу руку на узкой рукояти этого безыскусного кинжала. Это не отец, а какой-то юноша, он размахивает клинком в улюлюкающей толпе стариков, вооруженных камнями, и оголтелых женщин, размахивающих серпами, среди разъяренных соплеменников с их разящими мечами. Образ мальчика сжимается, открывая взгляду долину, а в ней — тьмы и тьмы соплеменников и стена, составленная из щитов, между которыми высовываются мечи. А далее — блистающая броня, шлемы и орудия огромной армии. Ряды их перемещаются с отработанной точностью: второй ряд выступает вперед, занимая позицию первого, а первый отступает на заднюю позицию, дабы восстановить силы. Передний край римского войска построен в виде зубцов пилы, а впадины между зубцами служат ловушками, в которые зажаты соплеменники. И вот сверкающие люди устремляются вперед, топча тех, кто еще дышит, пробираясь по трупам. Гвозди их сандалий разрывают плоть под ногами. Осклизлая от крови земля взбухает поверженными телами.