Я гляжу на мать: вскочив со скамьи, она бросается на колени, дрожа, прижимая руки к сердцу.
— Прости меня, — шепчет она, склоняясь к моим ногам.
Но за что мне ее прощать? Какой тяжкий проступок заставил ее сказать: «Изъян Хромуши — мое наказание»? Какая мука искажет ее лицо и отягощает душу, мешая принять любовь отца?
Что натворила ты, матушка?
ГЛАВА 31
ХРОМУША
Моя семья входит в Священную рощу, словно пробираясь сквозь густой болотный мрак. Нижние ветви древнего дуба тянутся, как кривые пальцы, болезненными суставами вспухают шары омелы. Листва крон душит — плотная, неумолимая. Жирный черный мох льнет к дубу; гниющие поваленные деревья и валуны обозначают границы священного места. В роще царит мрак.
Мы окружаем каменный алтарь. Я обвожу взглядом сородичей: мой преисполненный ярости отец стоит слева от меня, рядом с ним — дрожащая мать, следом — Плотник и Дубильщик, за ними череда изможденных лиц и, наконец, Лис, непоколебимый, как скала. Отмывший вчерашнюю грязь, в белоснежном одеянии, он нависает над дальним концом алтаря.
В рощу входят Пастухи — я насчитываю шестерых сыновей. Силясь разглядеть овцу, которой, как я уже догадываюсь, нет, я вижу, что и остальные напрягают глаза, чтобы углядеть упирающееся животное. Значит, не только моя семья охвачена страхом. Мать цепляется за руку отца.
У меня крутит живот, глаза перебегают с обточенного куска холодного песчаника на безупречное платье Лиса, на его жесткое лицо. Он выкладывает на алтарь позолоченный серп, отрез холстины, топор и удавку, и я задаюсь вопросом, сможет ли серп, предназначенный для срезки омелы, рассечь человеческое горло. Будет ли от этого серпа такой же толк, как от кинжала, спрятанного в штанах отца? Да, все верно. Хотя другие клинки, кроме дозволенных во время жетвоприношения, в Священную рощу приносить запрещено, кинжал покоится у отца на бедре — наготове, удерживаемый лишь плетеным поясом.
После того как Лис объявил о возвращении старых обычаев и покинул хижину, отец взял в одну руку кусок песчаника, в другую — этот кинжал и уселся затачивать лезвие. Проверял его беспощадность на своем пальце, опять водил камнем по железу. Наконец, покончив с кинжалом, принялся наставлять матушку:
— Делайте вид, что готовитесь. Пусть друид думает, что мужчины выходят утром.
Я завернула в холстину твердый сыр и три хлеба, нарезала солонины с окорока, и все это время мои мысли крутились вокруг отцовского замысла, который я была не в силах постичь. Мать принесла запасные штаны отца, его самую теплую рубаху и два шерстяных одеяла, завернула все это в его кожаный плащ. Дерн еще толком не прогрелся, и я сомневалась, достаточно ли будет одного плаща, чтобы согреть спящего. Мое помраченное сознание упустило из виду задумку отца: сделать так, чтобы Лис в своей одержимости не повел болотников на восток для воссоединения с другими племенами.
Я подтащила сверток к двери, на минуту прижалась лбом к глинобитной стене. Села на корточки перед ручной мельницей, предвкушая успокоение, которое сулила мне привычная работа, но почувствовала на себе взгляд отца и подняла глаза. В этот момент в голове моей появились его мысли — и меня словно громом поразило его разочарование: непонимание у меня на лице, моя неспособность предсказать тщетность, или глупость, или будущую удачу его затеи, о которой я знала только одно: у отца на поясе висит заточенный клинок.
Однако ранним утром, еще до восхода солнца, план несколько прояснился.
— Хромуша, — сказал отец, — нужно опростать жертвенный сосуд. — Его озабоченность домашними делами казалась этим утром несколько не к месту, но через мгновение я поняла, что задание было предлогом выслать меня из хижины, подальше от Лиса. Затем — кто бы сомневался! — как только я вылила содержимое сосуда в общую яму, появился отец. Из-за пояса штанов он вытащил кинжал.
— Тебе не причинят вреда, — сказал он. — Даю слово.
— Ты его убьешь? — Я настороженно вскинула голову. — Но как же боги?
Отчего-то клинок, рассекающий горло друида, казался большим преступлением, нежели кубок с отравленным медом.
— Я выковал для них тысячу кинжалов.
Несколько мгновений я в замешательстве смотрела на него. Разве боги знают об оружии для восстания? Разве им не все равно? И какой смысл задаваться этим вопросом, когда никакое количество выкованных клинков не искупит одного, спрятанного на бедре?
— Я не вижу иного выхода, — сказал отец.