Набожа раскрыла глаза и посмотрела сквозь туман на звезды, крошечные пятнышки света: они кружились, сливались, приближались, превращаясь в глаза — внимательные, обрамленные белесыми ресницами, светлыми бровями. Она протянула руку и дотронулась пальцами до глазной впадины, ощутила сопротивление кожи, кость под ней. Провела по красновато-пурпурному полумесяцу на щеке Арка.
Она почувствовала, что взлетает, что дух покидает тело, наблюдая сверху за тем, как Арк расстегивает пряжки, стаскивает платье с ее плеч, груди, талии, бедер, колен, щиколоток, и все же она по-прежнему ощущала грубую шерсть, скользящую по коже, его сильные руки, влажный рот, напрягшееся мужское естество, свои разведенные ноги и приподнявшиеся бедра, момент, когда он вошел в нее, когда они соединились. Он был неторопливым и нежным, и Набожа льнула к нему, зарывшись лицом в изгиб его шеи. Она притягивала его ближе, глубже, пока они не слились воедино.
Она проснулась на гати в бездонной ночи, в застегнутом на плечах платье, с пересохшим ртом, распухшим языком. Повернулась на бок, подложив ладонь под щеку, затем встала.
Набожа не чувствовала ни тепла, ни влаги между ног, не помнила ни содроганий, ни нежности. И все же внимательные глаза Арка, шершавая кожа его пальцев были явственно ощутимы — больше, чем воспоминание; больше, чем окошко, ненадолго распахнутое в прошлое. В тот момент она знала: Арк не пережил жестокости римлян, она призвала его из Другого мира и самозабвенно отдавалась ему на бревнах гати, хотя теперь ее супругом был Молодой Кузнец.
А супруг в одиночестве спал на их лежаке — или, скорее, бодрствовал, зажмурившись в ночной тьме, не понимая, как может время тянуться настолько долго, как может солнце не вставать, как может петух не кричать. Почему она не вернулась? Будет ли она вечно убиваться по ушедшему возлюбленному? Ошибался ли Кузнец, когда думал, что теплое гнездо спасет израненную птицу?
Набожа вспоминала амулет, свои клятвы, что пожертвовала его Матери-Земле. Вспоминала свои сомнения, мысли о том, что та первая ложь распахнула дверь обману. Набожа утерла со щек слезы. Она поднажмет, всем весом наляжет на эту дверь, силой воли захлопнет ее и сделается супругой, подобающей такому достойному человеку. Больше никогда она не потянется к Арку на бревнах гати, томясь по тяжести его ладоней на коже. Никогда больше они с Молодым Кузнецом не проведут ночь Усопших порознь. Вместо этого она станет сидеть с ним вечерами, касаясь его бедром; гладить его руку, проходя мимо — в дверях, у огня. Она будет молоть ему пшеницу и заботливо чинить штаны, будет стоять, прислонившись к низкой стене кузни, и заинтересованно глядеть на раскаленное железо, инструменты и мехи — она постарается. Теперь ей стало ясно: то, что она чувствовала, глядя издали на Молодого Кузнеца в его кузне, было скольжением к обрыву любви. И она соскользнет в этот обрыв. Она ляжет на спину и раздвинет колени, позволит желанию расти, достичь вершины и обрушиться в непреходящий жар.
Она даст ему предсказанное друидом дитя.
ГЛАВА 34
ХРОМУША
Ни один из сородичей не глядит на моего отца, стоящего рядом с каменным алтарем, рядом с Лисом. Никто не осмеливается поднять взгляд. Почти наверняка все они — как и я, как и отец — мысленно подсчитывают, сколько лун минуло с того мрачного вечера в начале Зяби, когда пропал Арк, до моего рождения в теплый полдень, когда солнце высоко стояло в небе. Это было в пору Роста, но не в Ту, что наступила после исчезновения Арка, а в следующую. Почти двадцать лун спустя. Очень странно и трудно это осознавать. Но все же у меня на пояснице красноречивая отметина, и я не похожа на других: я признанная провидица. И всем известны слухи о тех долгих неделях, когда моя мать чуть ли не еженощно исчезала из дому, когда она причитала на гати, тянущейся над мочажиной, где слышнее дыхание Другого мира. Я думаю о пользе белены, когда нужно высвободить дух из тела, и о том, как матушка сказала: «Я хотела, чтобы меня унесло в Другой мир». Я думаю о ее словах: «Я тебя обманула», «Изъян Хромуши — это мое наказание». И я склонна верить ей.
Я отсчитываю луны от моего рождения. Ночь Усопших, когда ворота в Другой мир приоткрываются, была девятью лунами раньше. Я прикладываю руку к сердцу, считаю снова — и смиряюсь с правдой.
Лис громко хлопает в ладоши, и все лица обращаются к нему. Некоторые женщины прикасаются к губам, к земле.
Мать поднимается с колен, берет в ладони лицо отца, поворачивает к себе — к своей бледной коже и розовым губам, прямому носу, изящному подбородку.
— Кузнец, — говорит она, почти молит, — я была несчастна. Но я больше не ищу его. Это было очень давно.