Теперь, когда его чудный наряд оказался вывалян в болотной жиже, а яркие круги на щеках и под глазами размазались, харизмы здорово поубавилось. Но Липкуд не потерял бы веры в себя, даже расхаживая голышом.
— Чего ты пучишься, страшилище зелёное?!
Он с трудом встал, волоча широкие рукава, заполненные жижей. Ноги казались неподъёмными. Вонь стояла такая, что слезились глаза.
Лягушка квакнула.
— Ха! Ты вызываешь меня на бой, чудовище?
Липкуд, пыхтя, вытащил из трясины гнилую палку и, воинственно потрясая ей, так что капли летели во все стороны, стал приближаться к врагу. Лягушка посмотрела-посмотрела на дурачка, да и попрыгала куда подальше.
— Стой! А ну стой! Я же ещё не придумал песню! Тьфу! Ну и улепётывай себе! А я всем расскажу, какая ты страшила!
Липкуд воодушевился, подбоченился и принялся вещать:
Даже не думая выбираться из болота, Липкуд продолжил сочинять балладу о великом сражении.
Последние два тридня он держал путь в Папарию — город вишнёвого вина и разноцветья питейных домов. Сегодня к вечеру должен был добраться, но решил сократить дорогу, и вляпался по самое не хочу. Кто же знал, что эта деревянная рухлядь под ногами не выдержит даже пушинку вроде Косички. Он и весил-то всего ничего. Ни ростом, ни пузом похвастаться не мог. Шёл себе спокойно, песни распевал, и тут вдруг провалился.
Могильный лес — место неприятное. Сколько лосей тут подохло, одному небу ведомо. А на первый взгляд и не скажешь. Особенно днём, когда яркая зелень бьёт в глаза со всех сторон. Кругом блестит затянутая ряской топь, играют глянцем растения с крупными, сочными листьями. Только в этой части Намула росли такие гигантские папоротники. А вот деревья были тоненькие, доверху облепленные мхом. Меж островками с твёрдой почвой лежали наполовину утопшие, белые, точно кости, останки берёз. По ним-то Липкуд и хотел добраться до конца болота. Поначалу всё шло гладко, он ловко балансировал на узких стволах, пока не попался тот самый. И ведь шкура на нём была целёхонька! А внутри, оказалось, одна труха. Надо было хоть палкой проверять, но Липкуд задумался, замечтался, взялся комаров считать. Вот и вышло сыро, липко да ещё вонюче. Ладно хоть место оказалось неглубокое. Что ни говори, а тонуть Косичка не любил. Даже ради сочинения самых страшных историй.
В Могильном лесу без того ужасов хватало. Одно дело эти лоси. Ну, заплутали, бедняги, так и лежат себе спокойно, никому не мешают. А вот люди, даже померев, умудряются другим покоя не давать. Ходят и стращают прохожих. Из-за них дорогу и забросили, ну и потому, что у пары человек от местной жижи по телу пошли жуткие болячки. Так с ними затмению и отдали. Ясное дело, и проклятый шаман внёс свою лепту. Говорят, он сам где-то тут утопился. Чтобы его кости никуда не делись, и он потом переродился из них.
Призраков Липкуд отродясь не видел, да и день в разгаре стоял, когда он только ступил в торфяное царство. Вот и надумал дальше идти. Теперь уже вечерело. Сумерки нагоняли жути, и Косичка решил мёртвых своим пением не раздражать. Только попробовал выбраться, глядь, а слева кто-то белый стоит! Липкуд так и сел. Чвокнула под ним жижа. Шумная птица перелетела с ветки на ветку.
— Изыди! — рыкнул Косичка грубым страшным голосом и обрадовался, что не потерял дар речи.
С таким, как у него, талантом и мёртвого можно испугать. Привидение никуда не делось. Стояло, глазами хлопало.
— Ты кто?
— Не знаю.
Липкуд пригляделся. Перед ним стояла девочка в светлом балахоне наподобие ночной рубашки. Босая, простоволосая. И вся белая. Волосы будто инеем покрытые. На лице ни кровинки. Самый настоящий призрак.
— Имя своё забыла что ли?
Девочке было лет десять на вид. Она топталась на краю островка, к которому припадала злополучная гнилая берёза, и смотрела на Липкуда льдисто-серыми глазами без живой искорки.
— У меня нет имени.
— Дура совсем?
— Меня никак не назвали.
Липкуд заметил, что она дрожит от холода. В голову ударила догадка — призраки, ведь, не мёрзнут.
— Погоди, а ты живая?
Девочка задумалась, потом кивнула.
— А как тут оказалась?