На следующий день вечером я с журналом помчался во двор, мне не терпелось узнать, что ответят на вопросы анкеты мои друзья.
- Самое страшное, - многозначительно сказала Лилька, - это разочароваться в жизни.
- А по-моему самое страшное, - неожиданно сказал молчаливый Витёк, - это когда человек болен и знает, что умрет.
- Ничего подобного! - выкрикнул Эрик. - Самое страшное, на восьмидесятом этаже небоскреба вспомнить, что ключи от квартиры забыл внизу!
- Самое трудное - это штаны снимать через голову, - мрачно сказал Вадик.
И пошел самый настоящий треп. Каждый старался придумать что-нибудь посмешнее. Так мне и не удалось выяснить, что же мои друзья всерьез считают самым страшным и самым трудным в жизни..,
В конце ноября произошло важное событие: Вадика приняли в комсомол.
Автобиография в двух словах, общественная работа, как учишься, что такое демократический централизм - и все в порядке, Вадим Банщиков, можешь считать себя комсомольцем.
На собрании Вадик держался солидно, по-взрослому. Я давно уже подметил, что чем больше люди переживают из-за своего роста, тем солиднее, значительнее они стараются выглядеть. У Вадика эта способность была развита блестяще: при посторонних людях он словно надувался, делался таким важным, что даже подойти к нему было страшно.
На вопросы он отвечал обстоятельно и неторопливо, почти не волнуясь. Да и что ему было волноваться - уже заранее было ясно, что примут.
И только один человек, один-единственный человек во всем зале сомневался - стоит ли принимать Вадима Банщикова, 1947 года рождения, русского, в комсомол… И этим человеком был я, его приятель, его товарищ, его друг.
Почему? Я и сам не мог объяснить толком.
Тот случай с волейболом меня смущал, что ли..» Или тогда в трамвае…
Впрочем, все это, пожалуй, относилось уже к области «эмоций и туманных сновидений», как говорит наш физик Андрей Петрович, когда кто-нибудь из нас несет у доски полнейшую отсебятину…
И разве я мог выступить против Вадика - это было бы настоящим предательством. Да и не было у нас в школе ни одного такого случая, чтобы кто-нибудь выступал против, разве что только учителя или директор, если в комсомол принимали заядлого троечника.
- Почему до сих пор не вступал? - крикнул Вадику кто-то из зала.
- Считал себя недостаточно подготовленным, - ответил Вадик и скромно потупился.
Он мог обмануть кого угодно, но только не меня, нам-то он обычно говорил совсем другое, нам он отвечал коротко: «А зачем?»
- Все ясно, - сказал председатель. - Если других предложений нет, приступаем к голосованию. Кто за?
Если бы была моя воля, если бы от меня это зависело, я бы принимал в комсомол только таких ребят, только таких.., ну, самых честных, что ли, самых достойных. ..Ия бы устраивал всем проверку, я бы испытывал всех каким-нибудь трудным делом, только по-настоящему трудным. А не таким, какое поручили мне, когда я стал комсомольцем. Тогда у нас в школе решили организовать свой музей, свою малую Третьяковку и на мою долю досталось вырезать репродукции из старых «Огоньков». Ужасно ответственное поручение! И вообще, по-моему, это была глупая затея - развешивать картинки по стенам, лучше было лишний раз сходить в Эрмитаж или Русский музей…
Но пока что от меня ничего не зависело, и в нашей школе в комсомол принимали всех подряд, лишь бы не было двоек, лишь бы участвовал в общественной работе. А за отличниками так даже бегали, уговаривали их подавать заявления… Так почему же не принять Вадима Банщикова, чем он хуже?
- Кто за? - повторил председатель. - Прошу поднять руки.
И все подняли руки. И я тоже поднял.
Глава 8
ОТЕЦ
- Может быть, хватит на сегодня? - сказал отец самому себе. - По-моему, определенно хватит.
Он встал из-за письменного стола и потянулся, помахал руками, разминаясь.
- Самое время пойти подышать свежим воздухом. Ты, как, составишь мне компанию?
Он мог и не задавать мне подобных вопросов - я всегда очень любил гулять вместе с отцом, только последнее время это получалось редко - все он был занят, все пропадал в своем институте. А сегодня он не пошел на работу, остался дома - писал какую-то статью или доклад. Вообще, он мог оставаться дома, когда хотел, когда считал нужным, и никто, конечно, его не проверял, никто не контролировал. Но оставаясь дома, он, по-моему, работал еще побольше, чем в институте. Я просто удивляюсь всегда, как он может столько работать, как ему не надоедает? Если бы я хоть наполовину работал так, как мой отец, я бы давно уже был отличником-переотличником, давно бы уже, наверно, учился в какой-нибудь особой-переособой школе для сверходаренных детей. Как-то я спросил отца: