Он бросил письмо и сказал громко:
— До того все надоело, что и жизни не рад!..
Хлопнув дверью каюты так, что затрещала переборка, он прошел на галерею, затем — на палубу и по правому, парадному трапу спустился в шлюпку, уже плясавшую на волнах.
Она доставила его в порт Гуино, где ремонтировались два фрегата и корабль «Мария Магдалина». Было время обеда. Матросы, запасавшие дрова для эскадры, отдыхали на берегу.
Федор Федорович осмотрел фрегаты, нашел, что повреждения могут быть скоро исправлены, и поднялся на корабль. Он оказался ветхим, почти не мог продолжать плавания, а починить его раньше осени не представлялось возможным. Но корабль этот был участником сражений при Еникале, Тендре и Калиакрии, и Ушакову не хотелось его оставлять. Он приказал снять с него артиллерию и разместить по эскадре, а корабль снайтовить[215] и вести его в Севастополь.
Потом он побывал в провиантских складах, в мастерских Адмиралтейства и, обойдя все свое хозяйство, направился в дальний угол гавани, где не было уже ни людей, ни строений, а только серая, нагретая солнцем галька да плеск волн.
Русские моряки называли Гуино «вторым Ахтиаром». Пустынная часть порта чем-то и впрямь напоминала Севастополь. Наверху, на круче Монте-Оливето, темнела зелень орешника, плюща, каштанов и акаций, а берег лежал голый и суровый. Федор Федорович медленно брел вдоль него, заложив руки за спину, и галька под ногами казалась ему севастопольской, милой и дорогой.
Камень торчал у воды. На камне, обхватив руками колени, сидел матрос и пел песню. Федор Федорович сразу же узнал его.
Перед ним встали: штурм острова Видо и комендор, который, казалось, стрелял по пустому месту, а на самом деле отлично угадывал укрывшегося врага. Ушакову хорошо запомнились его синие, со слезою глаза, светлые брови и лицо — белое, немного припухшее от голода. Только теперь он не стрелял из пушки, а тянул песню без слов.
Федор Федорович приблизился. Матрос, не видя его, продолжал. Чистый голос его набирал силу, будто жалуясь и все вырастая. Может быть, он сетовал на свою солдатскую долю, или сокрушался о разоренном своем домишке, или же попросту тосковал по родине, славу которой он здесь добывал.
Песня была знакомой. Федор Федорович однажды слышал ее в Севастополе... Он вспомнил: сентябрьский день... крыльцо дома над бухтой... Старый грек-пекарь пел песню про птицу, летящую через море и горы, лес и туман...
Старик, что пел тогда песню, сказал: «Кто поет ее, тот плачет за свое отечество...» Федор Федорович подумал: «Должно быть, на всех языках поют ее одинаково», — и, обогнув камень, быстро прошел стороной...
Полчаса спустя шлюпка с адмиралом возвратилась к «Св. Павлу».
Фалрепные подали ему обшитый сукном трос и помогли взобраться на трап.
Войдя в каюту и притворив дверь, он остановился в раздумье. Потом взял со стола ключ и отпер сундук, окованный медью по углам.
На самом дне, завернутая в кусок парусины, лежала флейта. Федор Федорович достал ее, повертел в руках и поднес к губам.
Он заиграл совсем тихо, и все же вахтенные матросы услышали. Они знали по рассказам, что адмирал умеет играть на флейте, но им ни разу еще не приходилось слышать, чтобы он играл.
Это длилось недолго. Он вскоре перестал играть, снова завернул в парусину и спрятал в сундук флейту.
— Дай бог скорее возвратиться к своим портам! — пробормотал он и стал приводить в порядок стол.
Письмо на английском языке, писанное левой рукой, попалось ему на глаза.
— Поздно! — сказал он. — Поздно!..
Это было письмо Нельсона, полученное им недавно:
«Сэр!
...В настоящий момент я отправляюсь на Мальту, где буду иметь бесконечное удовольствие встретиться с вашим превосходительством и князем Волконским для того, чтобы сообща положить конец знаменитой экспедиции Бонапарта и вырвать у него последние остатки его побед...»