Но город встретил его невесело. Следы запустения лежали на недостроенных домах и незаконченных суворовских батареях; во всем замечалось отсутствие «глаза», твердой хозяйской руки.
Дом был пуст. Старый Федор умер еще прошлой осенью. Ни Пустошкина, ни Данилова не было в Севастополе. О смерти Суворова Ушаков уже знал от посланника Томары и теперь остро чувствовал вокруг себя пустоту.
А заполнить ее не мог ничем. Ни слова, ни сознание исполненного долга не давали удовлетворения и покоя, хотя, казалось, он мог чувствовать себя удовлетворенным.
Турки встретили и проводили его как героя. От султана он получил второй алмазный «челенг» и пять медных пушек — в полную собственность (необычайно почетный дар).
Утвердив договор о Республике Семи Островов, Порта оставила Проливы открытыми — разрешила русским судам свободно проходить в Средиземное море. Ушаков мог считать это своей личной заслугой и самой крупной победой, которую он за последний год одержал.
Но какой-то гнет висел над ним с самого дня прибытия, и он не видел для себя ничего хорошего впереди.
Кочубеи, Мордвиновы, Кушелевы не могли оставить его в покое. Он был уверен, что они уже очернили его перед Павлом, а император и без того был им недоволен. Это означало, что следует ждать беды. И он дождался ее в конце года.
Пришел «высочайший» запрос: какие причины заставили его по взятии Корфу заключить капитуляцию с французами?
Федор Федорович понял: против него затевалось «дело» — его обвиняли в сочувствии неприятелю. Надо было оправдываться, ехать немедленно в Петербург.
Он понял, что навсегда покидает Севастополь, и решил продать недвижимость. Но дом был заложен. Пришлось ограничиться продажей магазина — склада, выстроенного им на Северной стороне.
Как и Суворов, Ушаков был больше не нужен.
С тяжелым сердцем передал он команду над портом и флотом вице-адмиралу Вильсону, чувствуя, что уже никогда не вернется к любимым своим кораблям...
«...Во всю бытность мою с 1785 по 1797 год, — говорит в «Записках» своих Иван Полномочный, — летом во флоте, в войнах и походах находился, а зимой — в адмиралтействе, при команде корабельной, обрабатывал господ: три дома обработал железными и медными вещами. Поскрипели плеча и руки...»
Но потом повезло Ивану. С тех пор как перевели его в Херсон подмастерьем, стал он меньше работать, а больше показывал другим. А еще через три года — снова удача: привалило Ивану счастье, какое редко выпадало на долю слесаря, матроса первой статьи.
Приехал как-то с офицерами в Адмиралтейство генерал-цейхмейстер Герцыг и привез с собою секретный, искусно сделанный ларец. Тотчас послал за подмастерьем и говорит ему: «Это мне подарили: и ключ есть, а как открыть — не знаю. Я давал всем господам, и они не отперли. Возьми отопри!»
Полномочный взял ларец и стал рассматривать: чуть заметна была под дужкой маленькая полоска; попробовал придавить ее ногтем: только прижал — отскочила вбок крышечка, а под нею — гладко и на первый взгляд ничего нет.
«Я — опять разглядывать, как сделана, — подробно записал потом Полномочный. — На дне вырезан орел, в когтях держит птичку. Я эту птичку давнул ключом, бородкою, — птичка осталась, а половина крышечки упала, показался ход ключу. Я отпер и подал ему; он ладошками захлопал: «Браво, мастер! Каково, господа?!»
И повез генерал умельца с собой в Николаев, доставил его к своей супруге и объявил ей: «Вот, друг мой, мастер; то, что тебе угодно, сделает». А угодно было генеральше иметь самовар.
«На другой день приносят три самовара разных манеров, взяты от господ из домов, поставлены на столе в зале... Ей полюбился из красной меди, хорошей работы, и он мне говорит: «Ну, мастер, можешь сделать такой?» Я не мог отказаться, поклонился и сказал: «Сколько могу, постараюсь»... Взял картузной бумаги лист, отметил толстоту и вышину и весь корпус: карандашом срисовал манер и прибор к нему записал. Накормили меня и отправили в Херсон в карете на волах. Карета была послана для починки корабельному мастеру Суровчеву, и я на волах по почте везом; не трясет, сплю в карете; дано мне на дорогу пить и есть. Приезжаю я в Херсон, спрашивает меня мастер Шишкин: «Зачем тебя брал генерал?» Я ему показал рисунок — самовар новый делать. Тут он более на меня злобы понес: «Ты за все берешься, посмотрим — как сделаешь!..» Я на другой день разделся, надел зипун, взял листовой меди, вырезал корпус, спаял и зачал наводить, и в два дня корпус по чертежу кончил; потом трубу накладную, конфорку — в две недели все кончил, остается только точить и собирать... Мы в три дня все выточили и отполировали... кувшин вставил, напаял оловом, скобы прикрепил и шишки деревянные из хорошего дерева к ручкам ставил... Потом вычистил мелом и чистой суконкой... Представил генералу самовар, и он... произвел меня из подмастерьев в мастера унтер-офицерского чина, жалования 80 рублей в треть...»