А потом начался ад.
Огромная серая рука взметнулась откуда-то из долины, вцепилась в ненадежный подвесной мост и потянула его за собой, вниз — так, что с треском выкорчевала просмоленные веревки. Золотое закатное небо дернулось, рука встряхнула вырванный деталь Тропы Великанов, как будто рассчитывая, что прицепившиеся к ней люди отвалятся и дождем рухнут в полутемную долину. В светло-карих глазах Говарда отразился колоссальный исцарапанный палец, увенчанный когтем; на когте росли блекло мерцающие грибы и счастливые зеленые шапки согретого течением крови мха.
Люди никак не отваливались, и хозяин огромной серой руки пришел к выводу, что пора посмотреть на них немного внимательнее. Мост плавно опустился и лег на сырую землю у двух окруженных ресницами провалов, из которых на господина Иону и его спутников задумчиво уставилась черная голодная бездна.
У великана не было ни радужек, ни зениц — ему как будто налили под веки густых дорогих чернил, и они слезами катились по его щекам, раздраженные светом солнца. Нисколько не волнуясь по этому поводу, он повел носом, наслаждаясь неожиданно вкусным запахом трех рыцарей и одного колдуна; к чертовой матери бросив распластанный по земле мост, они разбежались по долине, как перепуганные зайцы.
Почти все.
Один остался лежать, бледный до зелени и похожий на сломанную куклу.
…страшно болела раненая лодыжка — Говард упал как раз на нее, кажется, окончательно расшибив о скользкий берег созданной первыми снегами лужи. Мир заволокло карминовыми пятнами, то медленно угасающими, то вспыхивающими с новой силой; к горлу подступила тошнота, но рыцарь не мог пошевелиться и лишь отстраненно понимал, что…
Долина дрогнула, когда великан поднялся во весь внушительный рост — едва ли не выше ближайшего белоснежного пика — а потом опустился на корточки и со смутным интересом потянулся к господину Ионе.
Полыхнуло серебряное заклинание-щит, колдун тяжело упал на колени, и по его подбородку покатился горьковато-соленый ручеек. Великан оскорбленно взревел и попробовал прихлопнуть наглого человека ладонью плашмя — серебряный щит мигнул и принял тревожный багровый цвет. Под амулетами на запястьях господина Ионы вспучилась пузырями кожа — а потом лопнула, забрызгав кровью лоб и побелевшие от напряжения щеки.
Вторая рука великана попробовала чашей накрыть выхватившего меч Луку — семнадцатилетний рыцарь оскалился и метнулся противнику навстречу, напоследок сильно оттолкнувшись от сырой земли. Грязь приняла в себя отпечатки его сапог, рыжие закатные лучи солнца проблесками отозвались в остро заточенном лезвии, которое молниеносно промелькнуло и замерло, роняя горячие брызги в липкую, мгновенно покрасневшую грязь.
Застывшие серые пальцы с грохотом обрушились Луке под ноги. Он торжествующе взглянул на воющего от боли великана — и с негромким тошнотворным чавканьем исчез под слепо шарящим по долине обрубком.
Не успел, сонно подумал Говард. Какая жалость, что не успел…
Георг снова рассмеялся — радостно и заливисто, как ребенок. Уцелевшая ладонь подхватила его с берега ближайшей лужи, вознесла над позолоченными закатом склонами — и раздавила.
Если бы Говард был способен кричать, его крик заставил бы заткнуться даже настойчивое горное эхо.
Разлитое по склонам золото медленно угасло. Закатное солнце полностью пересекло небо над хребтом Альдамас и величественно погрузилось в море — как будто не желая видеть гибель ни в чем не повинных рыцарей.
Господин Иона стоял на коленях посреди погруженной в полумрак долины. А в тридцати шагах от него лежал человек, в чей дом раньше с таким постоянством и такой надеждой приходила госпожа Гера — как будто для нее эти визиты были единственным утешением, как будто лишь они помогали ей худо-бедно держаться на плаву.
Господин Риэра ушел за ней к Альдамасу — и погиб, а его остывшее тело почему-то валялось на мокрых досках подвесного моста. Неуклюже завалившееся набок, словно перед смертью он сидел и привычно пил домашнее вино, любуясь далекими ущельями, заснеженными пиками — или яркими ночными звездами.
Господин Иона ощутил странное желание рассмеяться. По примеру Георга, от которого ничего не осталось, кроме бордовых пятен и обломков молочно-розовых костей.
Говарду повезло больше всех, улыбнулся колдун. Говард хотя бы не мучился, просто удачно разбился о залитые ледяной водой камни — и все.
Высоко-высоко вверху, в чаше темно-синих небес над горной долиной, пока еще тускло полыхнуло ориентировочное созвездие. Западному Компасу было наплевать на великана и на погибших рыцарей, наплевать на обреченного колдуна — и, несмотря на это, он по-прежнему был вызывающе прекрасен.
У колоссального раненого создания было всего лишь пять пальцев. Господин Иона не удивился и не испугался, когда они — словно бы даже аккуратно — провели по его спине, обожгли каким-то лихорадочным, каким-то кошмарным теплом сквозь кожаную куртку — и нащупали под ней выступающую линию позвоночника. Заинтригованно попытались ее вытащить, но оказались для этого чересчур большими и грубыми.
Боль была, и все-таки — почему-то не задела, не заставила корчиться и вопить, разве что вышибла карминовые слезы из-под воспаленных век. Великан разочарованно всхлипнул, а господин Иона подумал — вот было бы здорово узнать, из чего тебя создали. Ты ведь не живой и не мертвый, ты полон магии, ты — ее свободное порождение. Ты… черт, было бы ужасно интересно выяснить, кто ты.
И — напоследок зачем-то активировал неиспользованные амулеты.
…в просторном подземном зале на полу чернела до мелочей выверенная диаграмма, теплыми оранжевыми капельками танцевали на фитилях беспокойные огоньки свечей. Девушка полоснула по горлу гнома с длинной седой бородой, слизнула со стилета его густую темную кровь — и повернулась к молодому парню с молочно-розовой кожей и россыпью кольцевых сережек в забавно вытянутых ушах.
— Ты ведь вырос, Лори. Ты ведь вырос — и что я получила? Где обещанный мир, который ты якобы собирался бросить к моим ногам? — Она криво усмехнулась, и он подумал — о великие Боги, Гера, что с тобой, какого Дьявола происходит, кто ты сейчас такая? — а она небрежно смахнула челку со щеки и добавила: — Все приходится решать самой. Хочешь, это не я буду твоей, а ты будешь моей невестой? И мир к ногам любимого феникса брошу я.
— Мы ведь обсуждали это, Гера, — устало произнес он. — Нельзя владеть миром единолично.
— Да, — легко согласилась девушка, — мы это обсуждали. А потом я поняла, насколько в тебе разочарована.
Он дернулся, как от пощечины — и посмотрел на нее с таким недоверием, как если бы никогда раньше не видел.
— Гера, — она следила за ним внимательно и с таким обидным сочувствием, что у него жалко, совершенно по-детски сорвался голос. И он вспомнил — он уютно устроился в кожаном кресле у камина, в зале королей фениксов, а она прижималась к нему всем телом, она повторяла его имя, она обнимала его — с теплотой и нежностью. Только потому, что он обещал подарить ей мир? Сделать ее хозяйкой и госпожой? О великие Боги… а ведь он всерьез полагал, что она выросла — но нет же, стоит у границы ритуального круга с упорством все той же девочки, готовой слоняться по коридорам вслед за своим любимым, пока его не отберет у нее смерть. — Гера, это не выход. Если ты активируешь рисунок, если ты действительно воспользуешься кровью своего отца… наши горы не уцелеют. Все наши крепости, Гера, все наши замки, дозорные башни и половина подземных коридоров… они обрушатся. Ты не захватишь мир, опираясь на големов. Они его уничтожат.
— Они его отберут, — холодно возразила она. — И вознесут меня до небес. Они будут мне молиться, они признают меня своей богиней… они смогут исполнить мои желания. Они смогут… в отличие от тебя.
Девушка — изящная, хрупкая, такая красивая и такая чужая — безучастно шагнула вперед, наступила королю Устагарду на сломанное запястье, опустилась перед ним на корточки… сверкнуло рыжее лезвие стилета — значит, сообразил феникс, ты уже убивала, ты уже испытывала круги — и ты уже выяснила, как сработает сегодня этот.