Пока где-то через месяц, ночью, под ногами не дрогнуло. Ещё. И ещё раз — в некоем предельно жутком ритме.
Марина вскочила с ложа, пытаясь крикнуть, — но тот же час её глухо охватило нечто похожее на литую каучуковую воду, связало движения.
«Это Возлежащий у Порога тревожится, — сказали ей без слов, вернее, вложив в одно мысленное речение. — Его шкуру постоянно щекочут ледяные струи, в утробе вязкое пламя изливается в форму проломов и пещер, хочет вскипятить собой подземные реки и застыть саблей или щитом. В этом ритме бьёт огненный молот Кузнеца о наковальню тверди — той Черепахи, на которую опирается мир, — чтобы заново сковать водяную пряжу для ткани бытия. Стерегущий Кузнеца Кабан рассержен, так и надо для их будущей войны: но теперь к его досаде прибавились те, кто тебя ищет, и ему сделались безразличны мелкие твари вроде тебя».
— Меня…
— Впрочем, ты очень замечательная персона. Сиди смирно.
Последнее уже говорит сам Лев, чуть ослабляя хватку. Толчки тоже стихают — в глубинном метрономе ослабла пружина. Нерушимо встают вокруг стены мансарды.
Огромный тюлень? Морской леопард ледяных южных широт? Нет, теперь это скорее морской лев, гибкий, грациозный, большеглазый. Совсем нестрашный на фоне вселенской катастрофы.
— Зачем ты принёс меня наверх?
— Нижние этажи залило целым озером. Постоянная беда Альп: глобальное потепление и потопление, если слышала. Хорошо ещё — ныне лишняя вода ушла в открытую расщелину: твой свитский не любит пресной.
— Ты её видел, ту воду?
— Знаю.
— Кто-нибудь утонул?
— Те, кто шпионил за тобой и хотел нанести нам вред. И заодно кое-какие посёлки с гостиницами. Что поделать! Кабан по своей природе неспособен на тонкие хирургические операции.
— Они люди. Это подло.
— Они всего-навсего люди. Приучайся.
Умом и плотью Марина пытается сопротивляться магии жаркого, скользкого тела, но Лев одолевает почти незаметно для неё. Гнев перерастает в апатию, апатия — в сладкое оцепенение, оковы и путы — в страсть.
Их двое на нетленных простынях, и Лев по-прежнему её хранит, накрывая собой, таким на диво невесомым. Оделяет лишь частицей своей мощи, окутывает сетью щупалец, невидимой… почти невидимой и неслышимой. Живые плети сплетаются, хмельные лозы ползут по коже, присасываются к сосцам, к каждому родимому пятну или бугорку. Дважды пронзают низ живота, где лобок и ягодицы, ласковыми вопросительными знаками касаются век, ноздрей, ушных раковин и губ, играют с волосами. Нежные, тупые. Разумные, исступлённые. Женщина, окутанная мантией гигантского зверя, хотела бы вырваться из ловушки, но нет желания, неверно — желание сильней самой жизни. Самой смерти.
Так длится век. А потом безгласно распростертую плоть сотрясают ритмичные толчки, с каждым из которых в неё извергается тягучая солёная влага. Навстречу им — такое же содрогание, такая же судорога, свёртывание-развёртывание пружины в часах, что сдвинулись с мёртвой точки. Трепет наковальни под молотом, стук молота о наковальню, меж ними сбиваются, свиваются кованые пряди, плетутся тончайшие золотые кружева живого.
И наступает конец прекрасной эпохи.
…Марина с натугой повернула шею: Лев лежит рядом в полусумраке — человек человеком, а не воплощение животного безумия. Слегка похудел, но вид у него весёлый и самодовольный.
— Что это было, не скажешь?
Он ухмыльнулся:
— Защищал, всеконечно. Чем и как только мог.
— Недаром говорят, что защита на своих собственных условиях практически равна агрессии.
— Так говорил Заратустра, умница моя, — ответил самым мирным тоном.
Поднялся, натянул на гладкую, загорелую кожу исподнее и подошёл к окну:
— Ха. Или вода подступила к галерее, или дом до фундамента просел. Скорее последнее. Давай-ка выбираться отсюда через окно: экипаж на берегу водоёма вроде целёхонек и даже вышел сухим из воды. Он герметичный.
Подал ей широкое тёплое платье с рукавами, сам облачился полностью, отвернувшись к стене.
Марина приняла одежду, рассеянно глянула вниз…
Её руки были загорелыми и совсем гладкими. И ноги.
И — в любимом зеркале — таковы всё тело и лицо.
Разве что из глаз рябины не выпил. Родинок не выцеловал.
— И что — похорошела дико, а всё недовольна? — спросил Лев.
А потом, не дожидаясь ответа (какой тут может быть, к чертям, ответ!) подхватил в охапку, вынес на балкон и мягко спрыгнул вниз, в холодную лужу. Понёс прочь от руин.